Легионер. Книга третья - Вячеслав Александрович Каликинский
Запрыгнуть, вопреки его опасениям, все же удалось.
Захватив упряжь, Ландсберг неспешной тряской рысью направился в Александровский пост, донельзя довольный тем, что его план удалось успешно осуществить. Поблагодарил Ландсберг и судьбу — за то, что уберегла его от того, чтобы заранее подрезать упряжь в нужном месте. Надрез могли бы заметить. А вот размочаленный камнем ремешок, к тому же обильно смоченный перед дорогой кислотой, у фельдфебеля, к примеру, никаких сомнений не вызвал. Значит, не вызовет и у конюхов.
Так оно и вышло. «Головка» каторги, взявшая у «патриарха» Пазульского «санкцию на спытание» Ландсберга, нехотя, но отступилась. Пазульский объявил иванам: Барина более не трогать! Пусть ходит по земле как желает…
У Ландсберга после этого приговора старейшины словно камень с души скинули — однако Михайла Карпов все же предостерег:
— Ты, Христофорыч, все одно ходи да оглядывайся почаще! Пазульский у здешних иванов и бродяг в агромадном авторитете, канешно, но жизнь-то переменчива! Блатной ведь своему слову истинный хозяин — сегодня дает, а завтра обратно забирает. С этакого «отступника» и не спросишь: по каторжанским законам, обещание свято лишь то, что один иван другому дает. Аль бродяга бродяге. А обмануть чужака, не ихнего то есть — это и за грех не считается. Скорее наоборот. Так что смотри, ваш-бродь!
Тем не менее Ландсбергу никто из блатных больше дороги не заступал, даже после смерти Пазульского, случившейся месяца через два после «спытания». Блатная верхушка каторги словно перестала замечать Карла.
Ретроспектива-4
Несмотря на загруженность Ландсберга инженерными и деловыми обязанностями, у него все же было вдосталь времени для размышлениями над превратностями судьбы. Не умри в раннем детстве Карла его отец, младший Ландсберг вполне мог и не стать военным. Остался бы в поместье помощником старшего брата, Генриха, стал бы помогать ему по хозяйству, а со временем заделался заправским сельским помещиком, женился бы на скромной немецкой девушке из соседнего поместья, которая нарожала бы ему трех-четырех наследников…
Не произойди под Плевной, в период Второй русско-турецкой войны, случайной встречи с инженер-генералом Тотлебеном — наверняка не было бы впоследствии и знакомства с его дочерью, Марией, и не пережил бы Карл состояния безумной влюбленности.
Не случись в его жизни перспективного знакомства с Марией Тотлебен из высшего общества — вряд ли Карл рискнул бы одалживать огромные суммы денег у своего квартирного хозяина, Власова.
Да и само знакомство с Власовым — вряд ли состоялось, не набреди вольноопределяющийся Карл в свое время в поисках комнаты на билетик в его окошке…
А грязное предложение старика Власова поживиться за счет казны — разве предложил бы тот Карлу мухлевать с подрядами и прочим, если бы Ландсберг не получил в батальоне должность финансиста?
Но история, как утверждают, не знает сослагательного наклонения. И со временем Ландсберг стал фаталистом и уверовал в то, что все, что с ним случилось, было предопределено судьбой. И каторга стало для него концом прежней жизни и началом новой.
Какой? Этого он не знал… Как не знал пока и того, что та же самая каторга, которую он мучительно проклинал, подарит ему новую и весьма неожиданную любовь…
* * *
Ольгу Владимировну Дитятеву вполне можно было считать жертвой Сахалина, необъятной российской географии и собственного романтического сумасбродства, свойственного молодости во все времена.
Она была дочерью обедневшего тверского помещика, выросла в дряхлеющей усадьбе, получила кой-какое домашнее образование и взапой читала французские романы. Повзрослев, Ольга поняла, что никакой принц на белом скакуне никогда не доберется до скучной и серой тверской глубинки, а все попытки суетливой маман пристроить дочь за приличного обеспеченного соседа обречены на провал из-за отсутствия перспективных соседей. Впрочем, о замужестве Ольга думала своеобразно — просто этот путь был единственной тропинкой, могущей перенести провинциальную девицу из скучных сельских кущей в интересный и яркий мир. Слава богу, что дальняя родственница в Санкт-Петербурге, давным-давно овдовевшая и к тому же похоронившая двух компаньонок-приживалок, предложила Дитятевым отправить свою дочь к ней.
Радость Ольги, впрочем, была недолгой. Вырвавшись из провинциальной глубинки в блистающую столицу, она быстро поняла, что просто поменяла одну клетку на другую. Тетушка и не мыслила выводить молоденькую провинциалку в свет — да если бы даже и захотела это сделать, то возможностей к этому решительно никаких не имела. Тетушка давно одичала в своем столичном особнячке, жила настоящим анахоретом и неделями не выходила из дома. А когда выходила, то не добиралась дальше мясной и зеленной лавок по соседству, где нудно и с пристрастием проверяла счета кухарки. Единственное исключение, которое она сделала для юной компаньонки Ольги, да и то после долгих уговоров, были редкие походы в ближайший публичный сад.
Впрочем, и садом-то единственную аллею, обсаженную чахлыми деревьями, назвать можно было с большой натяжкой. По причине большой удаленности от центра столицы он был запущен и мало посещаем. Одну Ольгу тетушка, разумеется, никуда не отпускала, и та целыми днями читала ей вслух, а по утрам пыталась разгадывать тетушкины сны — такие же сумбурные и пустые, как у оставшейся в имении под Тверью маман.
Визитеров у тетушки тоже практически не было, за исключением дряхлого сослуживца давно скончавшегося супруга. Да и тот приходил только по большим праздникам, неизменно жаловался на дороговизну жизни, воровство прислуги и упадок нравов нынешнего поколения.
Постоянным гостем в доме был доктор, за которым тетушка посылала прислугу не реже, чем раз в неделю. Доктор был тоже стареньким, основную практику давно потерял по причине собственного склероза и пользовал лишь нескольких старых пациентов, не доверяющих «всем этим нигилистам» моложе пятидесяти лет и не желающих платить за визит больше рубля. Впрочем, скуповатая тетушка частенько ухитрялась сэкономить и этот несчастный рубль, частенько заявляя склеротическому доктору, что в прошлый раз-де она по его же просьбе выдала ему аванс. Старичок же всякий раз смущался, долго извинялся и жаловался на «анафемское беспамятство», и спешил поскорее откланяться. Попав в такую ситуацию впервые, Ольга Дитятева смутилась от нахального тетушкиного заявления об авансе едва ли не больше самого доктора.
— Как же так, тетушка? — Еле дождавшись его ухода, Ольга пробовала восстановить справедливость. — Как же так? Вы же в прошлый раз изволили дать Семену Михалычу всего семьдесят копеек, я хорошо помню! А вы,
