Её скрытый гений - Мари Бенедикт

— Спасибо, папа. — Его слова наиболее близки к одобрению моего жизненного выбора, из всех, что я когда-либо слышала от отца.

Наука была и его страстью, когда он учился в университете, но потом долг повелел ему заняться семейным бизнесом. И по-видимому, у моего прадеда Джейкоба тоже были блестящие способности к математике и естественным наукам, потому что в возрасте тринадцати лет его приняли в Университетский колледж со стипендией. Мне всегда было любопытно, где исток моей собственной страсти. Но я знаю, что это просто прелюдия к менее приятным заявлениям, затишье перед бурей.

— Наверное, ты сможешь занять достойное место и в лондонском научном сообществе. Ты уже три года в Париже. Пора возвращаться домой. Наш народ сильно пострадал из-за войны, нам надо держаться ближе друг к другу.

Упоминание о фашистах, стремившихся уничтожить еврейский народ, бьет прямо в точку. Как же папе не нравится, что я во Франции. Но я не позволю чувству вины управлять мною, так же как я не позволила разочарованию в Жаке — или моему разбитому сердцу — лишить меня этой, в остальном, идеальной научной должности.

Я глубоко вдыхаю, прежде чем заговорить. Папа научил меня отстаивать свои убеждения, мы много практиковались с ним в искусстве дебатов и аргументации. Тем не менее каждый раз, когда я хочу сказать то, что его огорчит, меня охватывает беспокойство. Последний раз мы спорили, и очень серьезно, когда я в военное время отказалась служить в женском земледельческом отряде, отстаивая свою возможность учиться в Кембридже и проводить научные исследования в помощь военным. И то, что я собираюсь ему сказать сейчас, непременно разочарует его, возможно, даже сильнее, чем тогда.

— Папа, сомневаюсь, что я найду такую же рабочую обстановку в Лондоне. Здесь позволено изучать любые интересующие меня темы и доводить исследования до логического завершения. Поддержка чистой науки редка, так же как и поддержка женщин-ученых. В Париже я их нашла.

— К чему ты клонишь, Розалинд?

— Папа, знаю, тебе будет сложно это услышать, а мне сложно это сказать, ведь я так люблю нашу семью.

— Что?

Его глаза холодны, он замкнулся. Я бы отшатнулась, если бы не знала, что это его способ собраться с духом. Папа — один из немногих людей, которых я научилась понимать.

— Сомневаюсь, что я захочу вернуться в Англию. Хоть когда-то.

Глава четырнадцатая

1 июля 1949 года

Кальви, Корсика

«Подтягивайтесь!» — кричу я медлительной процессии, растянувшейся далеко позади меня. «Какие они неповоротливые, — думаю я, — И уставшие». Даже утренний эспрессо, приготовленный на костре в гостиничном флигеле, оставшемся без крыши из-за бомбежки, не смог их взбодрить и прекратить стенания. Я не обращаю внимания на ворчание — знаю, они будут признательны, когда мы доберемся до вершины.

Через двадцать минут мы взбираемся на вершину высочайшего холма Кальви, где часовня Нотр-Дам-де-ла-Серра возвышается в лучах восходящего солнца. Отсюда открывается круговой обзор на окрестности, потрясающий регион на северо-западном побережье острова Корсика. Я знаю, что дальше путь станет каменистым и ухабистым — разведала его вчера утром на рассвете, пока все еще спали. Поворачиваюсь к остальным, чтобы предупредить, и чуть не сталкиваюсь с Колином — он единственный идет в моем темпе. Детство, проведенное с папой в сложных походах по Франции и Англии, отлично подготовило его к этому сравнительно краткому путешествию. Я инструктирую остальную группу: Алена, Габриэля и Мишеля, двух новеньких исследовательниц, влившихся в команду полгода назад, Рэйчел и Агнес. В хвосте плетется Жак, которому труднее всех проснуться.

Я огорчилась и даже разозлилась, когда узнала, что Жак идет с нами. Его пригласили из вежливости, потому что в поход шли только ученые, да присоединившийся к нам Колин. Никто не ожидал, что он согласится; он никогда раньше не участвовал в наших вылазках за город и развлечениях по выходным. Почему он пошел с нами на этот раз? Уверена, желание вернуть мое расположение тут ни при чем, хотя он и стремился увидеться со мною вне лаборатории и недавно предлагал поужинать с супругами Сэйрами. Я четко обозначила, что мне это ненужно и, видимо, он наконец все понял. Во время этой поездки он не делал попыток сблизиться.

Я останавливаюсь, чтобы помочь отставшим преодолеть каменистый участок на вершине. Один за другим исследователи — которые гораздо увереннее чувствуют себя в халатах под флуоресцентными лампами лаборатории, чем в шортах и трекинговых ботинках под палящим солнцем Корсики, — преодолевают последнее препятствие к вершине.

После Колина, Алена и Габриэля появляется вспотевший, раскрасневшийся Мишель.

— Розалинд, ты… — говорит он, переводя дыхание, — ты неумолима. Это наказание, а не отдых. — Он останавливается, чтобы перевести дыхание, я помогаю ему перепрыгнуть последнее препятствие. — И еще в такую рань.

Я смеюсь, зная, что за показной ворчливостью Мишеля скрывается доброе сердце. С тех пор как он согласился сохранить мою тайну о дозах облучения, между нами особая связь. Я чувствую, что рядом друг с другом нам уютно и просто. Хотя я точно знаю, что я не единственная, кто скрывает показания своего дозиметра: не раз видела, как и другие исследователи выбрасывают их. Но, конечно, такое не обсуждается.

— Ты скажешь мне «спасибо», когда будешь стоять на вершине холма и любоваться Кальви в золотых солнечных лучах.

Когда в первый раз прозвучало предложение поехать на летний отдых в Кальви, я поморщилась. Я знала лишь, что Корсика — родина Наполеона. Не ожидала, что белоснежные пляжи, окруженные лазурными водами, настолько очаровывают, что исторический центр, над которым возвышается печально известная крепость, так завораживает. Странно, но древние стены Кальви, иссеченные пулями солдат Муссолини и бесчисленными следами более ранних стычек, успокаивают. Они несут послание о том, что человечество преодолеет худшее в нашей истории, как преодолевало раньше.

Помогая подтянуться Агнес и Рэйчел, я слышу, как Мишель кричит:

— Розалинд, спасибо! Тут и правда прекрасно, как ты и обещала!

Ален подхватывает:

— Да, Розалинд, это стоило того, чтобы разбудить нас до рассвета!

Сверху доносится смех, а я протягиваю руку, чтобы помочь последнему в цепочке — Жаку. Наши руки и глаза встречаются, и я понимаю, что впервые с той ночи в «Бистро де Ами» мы оказались наедине вне лаборатории, хотя наши коллеги находятся в пределах слышимости. На мгновение я замираю, а затем помогаю ему