Её скрытый гений - Мари Бенедикт
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Её скрытый гений - Мари Бенедикт краткое содержание
«Пусть мне и не нравится участвовать в этой мужской гонке — я хотела бы заниматься наукой ради нее самой, — но, черт возьми, я не позволю этим двум выскочкам победить»
Франция, 1948 год. Розалинд Франклин всегда была гением, но гениальность берет свою плату. Где бы она ни работала — в любимой парижской лаборатории или в лондонском университете, — ее единственная отдушина это наука, неизменные законы физики и химии, которыми она руководствуется в своих экспериментах. Когда ей поручают работу над ДНК, она верит, что сможет раскрыть ее секреты.
Розалинд знает, что если она сделает еще один рентгеновский снимок — еще один из тысячи, — то совершит великое открытие. И ей больше не придется выслушивать жалобы коллег, особенно Мориса Уилкинса, который скорее предпочтет вступить в сговор с Джеймсом Уотсоном и Фрэнсисом Криком, чем работать рядом с ней.
И вот структура двойной спирали ДНК раскрывается перед ней с совершенной ясностью. Но предвидеть дальнейшие события оказывается не по силам даже женщине, раскрывшей одну из тайн Вселенной.
Её скрытый гений читать онлайн бесплатно
Мари Бенедикт
Её скрытый гений
© Marie Benedict, 2025
This edition published by arrangement with Laura Dail Literary Agency, Inc and Synopsis Literary Agency.
© Бабяшкина А., перевод, 2025
© Кривоносова Н., иллюстрация, 2025
© Издание на русском языке, оформление. Строки
* * *
Часть первая
Глава первая
3 февраля 1947 года
Париж, Франция
Легкая дымка витает над Сеной в утреннем воздухе. «Странно, — думаю я. — Она не желтая, как туман, плывущий над мутной Темзой дома, в Лондоне, а голубая, словно яйцо дрозда». Может ли быть, что эта дымка легче тумана, в ней меньше молекул воды, меньше плотность из-за того, что Сена более чистая? Я в восторге от этого сочетания неба и земли, дух захватывает даже зимой, когда шпили собора Парижской Богоматери возвышаются над тонкими клочьями облаков. Папа назвал бы это соприкосновением небесного и бренного, но я верю в науку, а не в Бога.
Я выбрасываю из головы мысли о семье и пытаюсь просто насладиться прогулкой от своей квартиры, что в шестом округе, до четвертого. С каждым пройденным кварталом все меньше становится левобережных кафе с выставленными на тротуар столиками, заполненными даже в понедельник, ранним февральским утром, и, когда я перехожу через Сену, я попадаю в упорядоченный, элегантный мир Правого Берега. И хотя два округа так отличаются, в обоих видны следы войны — поврежденные здания, все еще настороженные горожане. До́ма так же, хотя в Париже, похоже, люди пострадали сильнее, чем строения: возможно, призрак нацистской оккупации все еще витает между ними.
Странный вопрос, который, я уверена, не имеет никакой научной подоплеки, тревожит мой ум: когда нацисты стреляли в мирных французов и ни в чем не повинных евреев, могли ли молекулы немецких солдат, через посылаемые ими патроны, проникнуть в жертв? Неужели Париж полон не только зримых напоминаний о войне, но еще и пронизан микроскопическими ее свидетельствами, таким смешением нападавших и их жертв, которое привело бы в ужас нацистов? Способен ли даже тщательный анализ обнаружить разницу между останками немцев и евреев?
Сомневаюсь, что подобное исследование принесло бы премию Жану Перрену, французскому физику, выигравшему в 1926 году Нобелевку за доказательство существования молекул. «Подумать только, — напоминаю я себе, встряхнув головой, — Еще двадцать лет назад само существование этой субвселенной, главной темы моей работы, было под вопросом».
Я ненадолго замираю у здания Центральной лаборатории государственной химической службы, разглядываю его в замешательстве. Неужели это и есть уважаемый химический научный центр? Здание несет на себе следы старины, но не той респектабельной и величавой, какую я ожидала от организации, которая провела столь выдающиеся новаторские исследования. Оно похоже на самую заурядную административную постройку. Поднимаясь по ступенькам парадного входа, я почти слышу, как ворчит отец: «Упорный труд и верность науке весьма похвальны, — говорит он, — Но зачем соглашаться на должность в Париже, который все еще отправляется от оккупации и ужасных потерь? В месте, где недавно правили нацисты, — последние слова он произнес с нажимом. — Хранящем следы из зверств?» Я прогоняю папу из своих мыслей.
— Bonjour, — приветствую я по-французски секретаршу. — Je m’appelle Rosalind Franklin, et j’ai un rendez-vous[1].
Кажется, мой голос звучит слишком хрипло, а мой французский — слишком шаблонно. Но элегантно одетая девушка с ярко-красными губами и тонкой талией, перехваченной широким кожаным ремнем, отвечает непринужденно, доброжелательно улыбаясь:
— Ah, bienvenue! Monsieur Mathieu vous attend[2].
— Сам месье Матьё ждет меня? — выпаливаю я, не успев даже задуматься над своими словами, а стоило бы. Если я не буду выдерживать пауз, чтобы обдумать ответ, то в более напряженной ситуации меня могут счесть слишком уж резкой, задирой. Всему виной семейное воспитание — родители всегда поощряли разговоры и дебаты, даже с дочерью, особенно отец, который был мастером и в том и в другом.
— Конечно сам месье Матьё! — раздается голос из другого конца холла, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть знакомую фигуру, шагающую в мою сторону и протягивающую руку для приветствия. — Разве я мог не встретить должным образом нашу новую chercheur? Добро пожаловать в Париж!
— Какая честь и какая неожиданность, — отвечаю я старшему научному сотруднику Министерства обороны, который активно участвует в правительственных разработках. Думаю о том, как прекрасно звучит звание chercheur, то есть «исследователь», когда его произносит тот, для кого французский — родной язык. Несмотря на то, что на бумаге оно выглядит не так пышно, как моя предыдущая должность помощника исследователя в Британской исследовательской ассоциации по использованию угля (мы называли ее просто БИАПИУ), на слух невероятно привлекательно и экзотично. — Не ожидала увидеть вас в свой первый же рабочий день.
— Вы подопечная моей дорогой подруги, мадам Адриенн Вайль, и я не хочу разочаровать и тем прогневать ее, — усмехается он, и я улыбаюсь в ответ этому поразительно задорному джентльмену, известному своими научными достижениями и участием в Сопротивлении во время войны. Дружба с Адриенн, французской исследовательницей, с которой я познакомилась еще в Кембридже, принесла мне много приятных сюрпризов, знакомство с месье Матьё — один из них, и случилось оно как нельзя кстати.
— Вы и мадам Вайль так заботитесь обо мне, — отвечаю я, вспоминая все, что подруга сделала для меня за эти годы. — Вы помогли мне получить эту должность, а она нашла мне квартиру.
— Исключительному уму — исключительное отношение, — серьезно, уже без улыбки, говорит он. — Увидев, как вы представляли в Королевском институте в Лондоне свою работу, играючи упорядочивая хаотичный мир угля, а затем на лету исправили анализ рентгенограмм другого докладчика, я не мог не предложить вам должность. Как мы могли упустить шанс заполучить chercheur с таким искусным пониманием trous dans le charbon? — он на секунду задумывается и снова улыбается. — Или пористости угля, я слышал, вы так это называете?
Его от души веселят и моя формулировка «пористость угля», и это воспоминание. Напряжение отпускает меня. Ведь когда я поднялась на конференции в Королевском институте, чтобы указать на недостатки в данных докладчика, не все отнеслись к этому благосклонно. Двое ученых из аудитории попросили меня сесть, один даже закричал «женщинам следует знать свое место», а на лицах других читалось недоумение. И не из-за того, что двое ученых поспорили, а из-за того, что я дерзнула исправить ошибку коллеги-мужчины.
Отсмеявшись,
