Валентин Лавров - Катастрофа
И вновь рев, на фоне которого тысячи крепких глоток запели «Хорста Весселя».
В Германии счастливый народ ликовал — исполнилось восемь лет, как любимый вождь пришел к власти.
* * *
21 февраля один из лучших советских разведчиков — Шандор Радо сообщил из Швейцарии в Москву: «Германия сейчас имеет на Востоке 150 дивизий. Наступление Гитлера начнется в конце мая».
Дата предполагавшегося нападения на СССР была указана правильно. Но нацисты напали на Югославию и Грецию 27 марта— по этой причине Гитлер был вынужден отложить военные действия против России на четыре-пять недель.
В первых числах марта Рихард Зорге сумел передать в Москву потрясающие по важности материалы: фотокопии телеграммы Риббентропа германскому послу Отто в Токио: «Нападение на СССР планируется на вторую половину июня».
Позже Радо и Зорге сообщили дату нападения на СССР — 22 июня. Точная информация поступала также из других источников— от Уинстона Черчилля, югославского посла в Москве М. Гавриловича и прочих. Шеф НКВД, один из умнейших и коварнейших в партийной верхушке, Лаврентий Павлович Берия, угождая Сталину, клал ему на стол докладные записки:
«Секретных сотрудников… за систематическую дезинформацию стереть в лагерную пыль, как пособников международных провокаторов, желающих поссорить нас с Германией…». «Я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 г. Гитлер на нас не нападет!»
Главное — угодить вождю. А тому войны в 41-м ой как не хотелось!
4
В отличие от руководителя НКВД Бунин твердо для себя уяснил: война неизбежно грянет!
Все чаще с досадой на Алексея Толстого поминал день, когда тот не позвонил ему. Как тогда было бы хорошо уехать в Россию! Ведь он не к большевикам хочет — на родину!
Впрочем, стоп! А почему теперь не попробовать, не попытаться уехать в Москву? Лишь бы не опоздать, лишь бы опередить события. Надо написать Толстому и недвусмысленно намекнуть о своих намерениях. Да и сам факт, что отправил подобное письмо— впервые за два с лишним десятилетия пребывания на чужбине, все скажет яснее всяких намеков.
Изорвав несколько черновых вариантов, Бунин остановился на окончательном:
Вилла «Жаннет», Грас[8].
«Алексей Николаевич, я в таком ужасном положении, в каком еще никогда не был, — стал совершенно нищ (не по своей вине) и погибаю с голоду вместе с больной Верой Николаевной.
У вас издавали немало моих книг — помоги, пожалуйста, — не лично, конечно: может быть, Ваши государственные и прочие издательства, издававшие меня, заплатят мне за мои книги что- нибудь? Обратись к ним, если сочтешь возможным сделать что- нибудь для человека, все-таки сделавшего кое-что в русской литературе. При всей разности наших политических воззрений, я все- таки всегда был беспристрастен в оценке современных русских писателей, — отнеситесь и вы ко мне в этом смысле беспристрастно, человечно.
Желаю тебе всего доброго. 2 мая 1941 г. Ив. Бунин.
Я написал целую книгу рассказов, но где ж ее теперь издать?»
Это послание долгие годы считалось утерянным. Западные литературоведы дружно высказывали сомнения в его существовании. «Разве это возможно, — говорили они, — чтобы Бунин обратился с письмом к писателю-коммунисту, с которым давно порвал отношения?»
Как видим, послание это факт[9].
Пока открытка шла к адресату, Иван Алексеевич, верный своей привычке не откладывать важное дело в дальний ящик, отправляет в Москву еще одно письмо — своему давнему другу с Покровки, Н.Д. Телешову. В нем он уже без обиняков, во весь голос заявляет о желании вернуться домой, на Родину:
«… 8.5.41.
Дорогой Митрич, довольно давно не писал тебе — лет 20. Ты, верно, теперь очень старенький, — здоров ли? И что Елена Андреевна? Целую ее руку — и тебя — с неизменной любовью. А мы сидим в Grasse’е (это возле Cannes), где провели лет 17 (чередуя его с Парижем) — теперь сидим очень плохо. Был я «богат» — теперь, волею судеб, вдруг стал нищ, как Иов. Был «знаменит на весь мир» — теперь никому в мире не нужен — не до меня миру! Вера Николаевна очень болезненна, чему помогает и то, что мы весьма голодны. Я пока пишу — написал недавно целую книгу новых рассказов, но куда ее теперь девать? А ты пишешь?
Твой Ив. Бунин. Я сед, сух, худ, но еще ядовит. Очень хочу домой».
Решительный шаг был сделан. Бунинская жизнь могла резко измениться, если бы…
* * *
В начале июня 1941 года открытка из Граса была получена Толстым.
Изумился маститый писатель, затем на душу накатил страх. Прошлый раз в Париже он мудро уклонился от визита к Бунину. Дело нешуточное — якшаться с белоэмигрантом! Теперь, конечно, о письме известно стало всем, кому по службе знать положено. Можно, конечно, сжечь послание, да толку мало. В НКВД к стене припрут, причинное место дверями прищемят: «Ага, письмо врага народа уничтожил? Следы, сукин сын, заметаешь?» Все великие заслуги забудут, не вспомнят о том, что академик, депутат Верховного Совета!
Две ночи не спал, маялся, как Шакловитый на дыбе. Только пытал его не Емельян Свежев с лошадиным лицом, а мертвящий страх. Вдруг однажды утром, когда маститый писатель сидел за стынущим завтраком, без телефонного упреждения пожаловал к нему гость нежданный — Телешов.
Выложил на стол открытку какую-то, задохнулся:
— Вот, Бунин мне прислал. Пишет, что «домой хочется». Что делать? Вы, Алексей Николаевич, человек государственный, рассудите: я ему не писал, это он сам.
Толстой пробежал глазами текст. И вдруг его озарило! Он расцвел мгновенно, приветливо улыбнулся:
— Николай Дмитриевич, что ж вы кофе не пьете? О письме не беспокойтесь. Это хорошо, что Бунин, наконец, одумался, хочет порвать с недобитым белоэмигрантским отребьем. Я приму меры…
Автор «Петра I» несколько суток потел над единственным посланием. Он тщательно взвешивал каждую мысль, продумывал каждое слово, зачеркивал, заново писал, рвал, мерял шагами просторный кабинет и вновь садился за письменный стол, тщательно выводя буквы, писал. И вот, наконец, письмо готово.
* * *
Минуло полвека. Я держу в руках лист дорогой бумаги, исписанный аккуратным почерком синими чернилами. Это тот самый окончательный вариант письма, прежде никогда не публиковавшийся. (В печати появлялись черновые тексты.)
17 июня 1941 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович, я получил открытку от писателя Ивана Алексеевича Бунина, из неоккупированной Франции. Он пишет, что положение его ужасно, он голодает, и просит помочь ему.
Неделей позже писатель Телешев так же получил от него открытку, где Бунин говорит уже прямо: «хочу домой».
Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример
— как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его. Мы учимся у него мастерству слова, образности, творческим методам реализма.
Бунину сейчас около семидесяти лет, он еще полон сил, написал новую книгу рассказов. Насколько мне известно, в эмиграции он не занимался активной антисоветской политикой. Он держался особняком, в особенности после получения Нобелевской премии. Я встретил его в 1937 году (ошибка, правильно —1936.— В. Л.) в Париже, он тогда же говорил, что книг его не читают, что искусство его здесь никому не нужно.
Дорогой Иосиф Виссарионович, обращаюсь к Вам с важным вопросом, волнующим многих советских писателей: мог бы я ответить Бунину на его открытку, подав ему надежду на то, что возможно его возвращение на родину?
Если это невозможно, то не могло бы Советское правительство через наше посольство оказать ему матерьяльную помощь? Книги Бунина не раз переиздавались Гослитиздатом.
С глубоким уважением и любовью Алексей Толстой[10].
Только тот, кто сам познал кошмар большевистского террора, оценит по достоинству мужество Толстого.
* * *
На следующий день, надев свежую рубашку и новый галстук, Алексей Николаевич отправился на автомобиле на Старую площадь. Сдав, не без трепета, свое послание в экспедицию, он отпустил машину и пешком отправился по оживленным улицам Москвы.
«Что «Дед», разрешит ли Ивану вернуться в Москву? Видимо, да! Слишком для него заманчиво заполучить нобелевского лауреата. Когда Ивану дали эту премию, Сталин весьма подробно меня расспрашивал о ней. Зацепило, задело его за душу награждение «белоэмигранта», — размышлял Толстой. — Хорошо, коли позволит вернуться! Мое участие в этом деле выглядит весьма, кстати, благородно. Ну а коли не разрешит? Не снимет ли с меня шкуру, как с «пособника вражеского отребья»? Ведь никогда не угадаешь, что в эту дурную голову взбредет — может наградить, а может убить!» — такие тревожные мысли запоздало беспокоили старого друга Бунина.
