Илья Лавров - Галя Ворожеева

Илья Лавров

Галя Ворожеева

Повесть

На сыром песке оставались глубокие следы Галиных сапог. Дул холодный ветер, в кустах еще сочились корочки льда. Река дымилась. Галя шла, не спуская с нее глаз. Сначала туман курчавился над ней белой травой, потом он вырос в седой кустарник, наконец поднялся и поплыл. Так и текли две реки: внизу — темная, быстрая, а сверху — белая, медленная. Вода двигалась вся враз, как смола. Влипнув в нее, плыли коряги.

Река затопила прибрежные голые деревья, бурлила между стволами. Где-то за кустами страстно закричала, точно задыхаясь, утка, призывая свою любовь, ради которой она летела через океаны и пустыни. А утке откликнулись тревожно, печально и вместе ликующе низко пролетавшие над лесом журавли.

Галя остановилась, и подкатило что-то к горлу — не то рыдание, не то радостный крик.

Вообще-то ей, Гале, жить было нелегко: каждое прикосновение жизни приносило ей жгучую боль или жгучую радость. Даже на уроках литературы она, бывало, говорила о героях книг, словно о живых людях. Она возмущалась их несправедливостью, она восхищалась их достоинствами. Она плакала над рассказом «Муму».

— Да чего ты психуешь? — как-то удивился ее одноклассник Шурка Усачев. — Ведь это же книжка — выдумка все.

— Ничего не выдумка! — Галя ударила кулаком по парте. — Все это было! И сейчас еще есть такие люди, которые делают плохо другим. И я их ненавижу!

— Тю! Ненормальная, — воскликнул Шурка, парень с прозрачно-янтарными, козлиными глазами.

Но особенно на Галю действовали фильмы о войне, о фашистских зверствах, о пытках, о печах Освенцима.

Однажды после такого фильма Галя вышла из клуба совсем разбитой и усталой. Она помнит — к ней тогда подошла Надежда Ивановна, преподавательница литературы. Она тоже, вместе с мужем, смотрела фильм.

— Ой, Галя, у тебя даже лицо припухло от слез, — проговорила Надежда Ивановна. — Это вообще-то хорошо, что ты все так близко принимаешь к сердцу. Другим больно, и тебе больно.

Надежда Ивановна смотрела на нее несколько удивленно.

Гале правилась Надежда Ивановна — полная, вся плавная и какая-то по-утреннему свежая. Такими бывают девчонки, Галины сверстницы. Вскочат они с кроватей на зорьке, пробегут босиком по росистой траве, умоются из колодцев и становятся как бы частицей свежего, раннего утра.

Надежда Ивановна хоть и не девочка, но все равно у нее все утреннее — и светлое, круглое лицо, и светлые, волнистые волосы, и серые, чистые глаза, и румяные молодые губы.

Нравился Гале и муж ее, Михаил Николаевич Сараев — совхозный механик. Был он неторопливый, углубленный в свои мысли, весь основательный, сильный. С таким в жизни ничего не страшно.

— Отец-то чего на работу не выходит? — спросил тогда Сараев. — Давно уже пора отремонтировать трактор.

— Он, дядя Миша, все время… нетрезвый, — нехотя ответила Галя.

Отец — это было самое больное место в ее жизни. Всегда угрюмый, заросший щетиной, он часто пил и из-за этого все время «перелетал» с работы на работу. Денег он Галиной матери почти не приносил, и поэтому в доме не утихали скандалы.

Сараев осуждающе покачал головой:

— Это же надо! Валяет дурака… мучает вас с матерью. Неужели уж сам себя не может приструнить?

— А ты, Галюша, крепись, — сказала Надежда Ивановна. — Ты забегай к нам почаще. Мы в городе много новых книг достали. Есть интересные. Приходи.

Они распрощались с Галей и свернули к своему дому.

Стоял тихий вечер, теплый, светлый. Хоть луну и затянули волнистые облака, но они были прозрачными.

С минуту на Галю крошился невидимый, редкий дождичек. Он как незаметно начался, так незаметно и кончился. Село спало. Но на земле шла своя жизнь. Стояла такая же вот весна. Где-то в проулке бурлил ручей. Он, должно быть, падал откуда-то в яму, и звук получался такой, точно лили из бадьи в пустую, гулкую бочку. А в другой стороне маленький ручей булькал, звенел чисто, стеклянно, словно ребенок шлепал ручонками, плескал из ладошек, озоровал. И еще доносились до Гали разные голоса ближних и дальних ручьев, они ворковали, бубнили, бурчали.

И вдруг в этом добром мире зарычало, забуйствовало зло. Сначала Галя услышала истошный крик матери, доносившийся из дома:

— Спасите! Люди! Спасите!

«Опять! Опять!» — в страхе подумала Галя и бросилась через грязный двор на крыльцо, дернула дверь, но она оказалась на крючке. Галя забарабанила кулаками, потом и ногами. Приглушенные бревенчатыми стенами до Гали доносились вопли матери:

— Что ты делаешь? Опомнись! Ведь ты убьешь меня, зверь!

Там, в страшном доме, что-то гремело, трещало, ломалось. Галя бросилась к окну. В тускло освещенном кухонном окне металась большая фигура отца, взмахивая кулаками, он наклонялся к полу. Галя поняла, что мать валяется на полу. Галя забарабанила в окно, закричала:

— Папа! Не надо! Папа! Не тронь маму! Папа!

Одна стеклина со звоном рассыпалась под ее кулаком, но отец даже не обернулся, теперь он остервенело пинал и пинал. Галя не могла увидеть пол, валяющуюся мать, большие сапожищи отца — и все-таки она их видела.

Мать затихла, и Галя пронзительно закричала на все село.

По лужам, по ручьям сбежались соседи, и первым прибежал Сараев.

Больше Галя ничего не помнила — она упала на завалинку. Пришла в себя Галя уже на диване в доме у Надежды Ивановны. Когда она попила квасу и немного успокоилась, Сараев сказал ей, что мать ее отправили в больницу, а отца — в райцентр, где его будут судить.

Галя чувствовала себя так, как будто это ее избил отец.

— Как же люди могут так ненавидеть друг друга?! — в отчаянии допытывалась Галя у Надежды Ивановны. — Бить, пинать, убивать или, как делали фашисты, жечь в печах, стрелять в детей. Я не могу жить, если есть такое на земле!

— Галюша, это зовется злом, — заговорила Надежда Ивановна, садясь на желтый диван, рядом с ней. — А ведь кроме зла — есть добро. Но добро нелегкая штука. Зло творят себялюбцы. Себя любить легче, проще, приятнее. Добро же несут те, которые думают о других. А это, девочка моя, труднее, это требует усилий.

Галя слушала Надежду Ивановну, широко открыв глаза. И был у нее такой возраст, и такая была минута в ее жизни, что слова учительницы запали в самую душу. Галя потом часто вспоминала эту ночь, и Надежду Ивановну, и ее слова.

Бывают в жизни человека внезапные поступки.

Но это они только кажутся внезапными, а на самом деле… Вот и Галина мать… Отец давно уже не существовал для них, и они жили вдвоем. Жили и жили себе. Мать работала дояркой, а Галя училась. И вдруг, когда она, Галя, была уже в 10 классе, мать вышла замуж за бухгалтера из райцентра. Но это лишь сначала показалось Гале неожиданным, а потом-то она поняла, что это исподволь давно уже готовилось.

Мать была еще привлекательной; этакая статная, ладная, по-деревенски крепкая. Частенько она почему-то хмурилась, молча тосковала, из-за чего-то злилась. Теперь-то Галя понимала, что ей невмоготу стало жить вроде вдовы, что ей хотелось семьи, чтобы ее любили…

Галя отказалась уехать из родного села в райцентр. Роль приемной дочери в доме строгого отчима ее не устраивала. Мать, оставляя Галю в пустой избе, смущенно оправдывалась, что, мол, ты, доченька, все равно через год уедешь в институт, а мне, мол, что же — одной куковать? Я тебя выкормила, выучила, а теперь дай-ка и мне хоть немного пожить для себя.

Галя проплакала всю ночь от горя, от обиды; ей казалось, что мать предала ее, бросила, что она, Галя, теперь для матери отрезанный ломоть. А потом подумала, подумала да и оправдала мать. Ведь действительно, Галя все равно уедет. А мать-то и впрямь еще молодая…

Тут от воспоминаний Галю отвлекла дорога: она круто повернула от реки в березняк; скоро должно показаться село. Галя вошла в колок. И снова ожило, зазвучало прошлое.

Когда она, Галя, осталась в селе одна, забрал ее к себе сосед, Кузьма Петрович Михеев. Она дружила с его дочкой — Тамарой, училась с ней вместе. И как только она перебралась к Тамаре, тут же явился отчим с какими-то мужиками, за два дня раскатал по бревнышку материн дом и увез его на машинах. Одни ямы да развороченная печь остались для Гали там, где прошло ее детство…

Когда Галя окончила школу и стала собираться в сельхозинститут, Кузьма Петрович повез ее на центральную усадьбу к директору совхоза Перелетову.

Галя помнит, как Перелетов тогда поднялся из-за стола, пожимая руку Кузьме Петровичу, и Галя чуть не ойкнула. Директор был такой громоздкий, что на ее глазах произошло удивительное: ну вот только что Кузьма Петрович был нормальным, крепким человеком среднего роста, а подойдя к Перелетову, вдруг стал каким-то тщедушным, а хрипловатый, простуженный баритон его на фоне перелетовского баса зазвучал жиденьким тенором.