Валентин Лавров - Катастрофа
Вот и в тот памятный день, после встречи с Милюковым, я заскочил туда выпить рюмку коньяку и чашечку кофе. В зале было довольно оживленно, и я не без труда отыскал себе свободный столик.
Не разглядывая публику, опустился на стул и достал из кармана пиджака верстку рассказа, который шел в воскресном номере «Последних новостей» и которую получил от Павла Николаевича, и стал эту самую верстку вычитывать. Вдруг я уловил — вы ведь знаете, какой у меня острый слух! — обрывок фразы, произнесенной на русском языке:
— Терпение — медицина бедных!
Я поднял глаза и увидал любопытную пару. Ему было лет под пятьдесят, но выглядел он очень моложаво — весь какой-то подтянутый, прямой — отличная гвардейская осанка, ежик коротких седеющих волос, очень спокойное и доброжелательное лицо, умные пронизывающие глаза.
Его спутнице — шатенке с красивыми густыми волосами, мягкими волнами спадавшими на плотные, чуть широковатые плечи, было немногим больше тридцати. Вся она светилась каким-то необыкновенным счастьем, любовью к своему спутнику. Она не отрывала нежного взгляда больших, чуть навыкате, серых глаз от его лица и громко, от души хохотала над каждой его шуткой.
Признаюсь, я невольно залюбовался этой парой и… немного позавидовал. Разве есть на свете большее счастье — любить и быть любимым? Конечно, нет…
Некоторое время спустя я вновь встретил их у Дюпона. Они сидели за угловым столиком, он, как и прошлый раз, был подчеркнуто спокоен и заботливо-предупредителен к ней. Она — нежна, весела и непринужденна. Он что-то сказал, она расхохоталась, привстала и вполне по-парижски сочно поцеловала его в губы.
Допив кофе, я бросил на них прощальный взгляд и вышел на улицу. Больше я их не встречал, но порой вспоминал с некоторой грустью: как редка такая любовь и как они должны быть счастливы друг другом…
И вдруг, спустя год или два, я куда-то опаздывал, выскочил на улицу Моцарта и прямо-таки налетел на женщину, одетую в глубокий траур. Она молча взглянула на меня крупными серыми и до боли знакомыми глазами. У меня внутри даже что-то дрогнуло от какого-то мистического ужаса. Я остолбенело взглянул на ее красивое, бледное лицо, застывшее в каком-то смертельном отчаянии, и тут же вспомнил — это та самая незнакомка, которую встречал я у Дюпона!
Она, даже, кажется, не услыхав моих извинений, заспешила прочь.
Какая трагедия произошла? Что заставило эту женщину, которую я видел прежде такой счастливой и беззаботной и спутнику которой я позавидовал, что заставило ее облечься в траурные одежды? Никогда мне этого уже не узнать.
Все это с необыкновенной остротой и даже болью я припомнил совсем недавно, когда, отпраздновав мой день рождения, я долго не мог уснуть. Лежал в постели и выдумывал события вокруг истории, невольным свидетелем которой я некогда стал.
Фантазия работала вовсю. Я легко представил себе сцену их первой встречи, по-молодому вспыхнувшей любви, согревшей их души, столько видевшие и перенесшие и уже не рассчитывавшие на счастье. Но вот внезапно умирает ее друг, бывший генерал. И она вновь остается в одиночестве, в пустой квартире чужого города, среди равнодушных и чужих людей. И теперь она знает точно, что уже больше никогда не видеть ей ни любви, ни счастья.
Рассказ я написал в один присест, но потом долго шлифовал. Так и появился «В Париже».
…Небо давно потемнело, облака закрыли тучи. Начался мелкий холодный дождь — осень торопилась навстречу зиме.
Где-то совсем рядом, в ночной мгле, зашумел горный ручей.
3
Зима пришла нерадостная, скучная, холодная, голодная.
Продукты стоили дорого, гонораров ждать было неоткуда.
Бунин писал в Америку — просил устроить хоть какую-нибудь помощь.
Ответные письма были — от Алданова, Цетлиных, писателя Гребенщикова. Помощи не было.
Перебивались мерзлой картошкой да бобами.
Приемник «Дюкрет» хорошо принимал Москву и Лондон. Красная столица передавала красивые патриотические песни о родине, о Ленине, о партии, о Сталине.
Слова некоторых песен усваивались, кажется, наизусть. Вот и теперь, едва раздались знакомые аккорды вступления, Бунин весело крикнул:
— Леня, запевайте! Вместе со всем честным советским народом.
Зуров вскочил с места, вытянулся во фрунт, дурашливым голосом подтянул эфирному солисту:
От края до края, по горным вершинам,Где вольный орел совершает полет,О Сталине мудром, родном и любимомПрекрасную песню слагает народ…
Бунин властным жестом опытного хормейстера оборвал певца:
— Что это вы себе, Леня, позволяете? О «Сталине мудром» у вас по интонации звучит не совсем чисто, вы верхнюю сексту не достали. Впрочем, вам медведь на ухо наступил, а моему музыкальному слуху сам Шаляпин удивлялся. За столом мы любили попеть.
Покрутив ручку настройки, Бунин поймал волну Лондона. Диктор торопливо и гневно произносил: «Англия и Франция предпринимали титанические усилия, пытаясь заключить с СССР антигитлеровский союз. Сталин преступно игнорировал эти попытки, делая свою ставку на Гитлера. Ему многое симпатично в фашистском лидере. И в первую очередь — его антисемитизм. Апофеозом этого альянса стал пакт Молотова — Риббентропа. Этот пакт возмутил весь мир. Его осудили даже Муссолини, Салазар и генерал Франко. Они заявили: «Большевики не могут быть союзниками в деле защиты христианской цивилизации». Подписав пакт, Германия не отбросила антикоммунистических целей. Только слепец не видит, как Гитлер готовит нападение на СССР…»
Бунин враз приуныл, горько выдохнул:
— Если бы фюрер был врагом только коммунистов! Боюсь, что он враг всего русского.
— А что делать, если у нас нет других союзников против большевиков? — покрутил головой Зуров. — Нет, он не враг России!
Бахрах, всегда спокойный и уравновешенный, вдруг гневно крикнул:
— «Союзник»? Иван Ильин тоже в Гитлере искал союзника, призывал не смотреть на национал-социализм «еврейскими глазами»! А как запретили ему в Берлине лекции читать, печатать статейки и книги, да чуть не арестовали, так он драпанул из Германии в Цюрих.
Наступила смущенная тишина. Ее нарушил Бунин:
— Каждый должен сделать свой выбор. И то, что нам сейчас кажется невероятным и трудным, может оказаться единственно верным.
Эти слова никто, даже Вера Николаевна, не уразумел.
* * *
Сталин вовсе не был простачком. Страна Советов лихорадочно готовилась к грядущей войне.
Тем временем Англия и Германия колотили друг друга. Одни бомбардировали Лондон, другие разрушали Берлин.
Гитлер встретился с Муссолини. За общим ужином Риббентроп с удовольствием делился с дуче московскими впечатлениями:
— В русских, как и в немцах, есть особая простота и сердечность. Столы ломились от красной и черной икры, от лососины и крабов. А как замечательно были приготовлены козлята и барашки! Пальчики оближешь.
— Вы, Иоахим, тонкий знаток кулинарии, — улыбнулся Гитлер.
— Дело в любезности, с которой нас встретил Сталин. В вашу честь, фюрер, советский вождь произнес пышный восточный тост…
Гитлер сморщился:
— Об этом я слыхал. Вы лучше расскажите дуче, как Сталин пил за… Гиммлера — «гаранта порядка в Германии». Генрих истребил у нас всех приверженцев коммунизма, а Сталин искренне восхищался им. Настоящий политик, я очарован Сталиным! И достойный противник… У него есть ощущение истории.
* * *
Бунин записал в дневнике 25 января 1941 года:
«Хитлер, верно, уже понимает, что влез в опасную историю. Муссолини усрался — чем бы там дело ни кончилось. Возможно, что и Абиссинию потеряет». Конечно, потеряет. И Гитлер тоже все потеряет — одни головешки останутся. Но до этого он успеет много дров наломать.
30 января, поворачивая ручку настройки «Дюкрета», Бунин услыхал голос Гитлера. Рядом с Иваном Алексеевичем сидела Магда, и она перевела страстные вскрикивания немецкого вождя:
— Мировой империализм и козни жидомасонов ввергли миролюбивый немецкий народ в войну. Что ж! Тем хуже для них. В 1941 году история узнает новый, справедливый порядок! Не будет больше ни привилегий, ни тирании.
Эфир донес одобрительный рев толпы, бешеные рукоплескания.
— Мы, как никогда, близки к победе. Но для этого необходимы усилия каждого честного немца: солдата на фронте, рабочего на заводе, землевладельца на своем поле. Хайль!
И вновь рев, на фоне которого тысячи крепких глоток запели «Хорста Весселя».
В Германии счастливый народ ликовал — исполнилось восемь лет, как любимый вождь пришел к власти.
* * *
21 февраля один из лучших советских разведчиков — Шандор Радо сообщил из Швейцарии в Москву: «Германия сейчас имеет на Востоке 150 дивизий. Наступление Гитлера начнется в конце мая».
