Её скрытый гений - Мари Бенедикт
Он удивленно распахивает глаза:
— Мое еврейское воспитание никогда не мешало мне пробовать лионские свиные деликатесы, но я уважаю ваш выбор. Тем не менее… — хмыкает он. — Ваша диета ведь не предписывает вам ужинать тушеной кошкой, верно? Той, что подавали вчера вечером?
Что тут можно сделать, кроме как рассмеяться, услышав такой вопрос? И что можно ответить кроме «да»?
* * *
Свеча в центре стола почти догорела, обнажив фитиль и оставив капли белого воска на столешнице. Наши тарелки опустели. Жак собрал куском багета остатки утки и соуса с обеих тарелок — все до капельки. Вторая бутылка божоле подходит к концу.
Почти весь ужин мы проговорили про молекулярный мир углерода. Представляя себя в этом царстве, путешествуя по этой крохотной вселенной. Гадая, похожи ли на него другие кристаллические материалы. Это было волшебно, такие разговоры я постоянно веду сама с собой, не думала, что смогу так поговорить с другим человеком. Тем более с таким притягательным мужчиной, как Жак.
Он жестом просит официанта принести еще бутылку божоле, и я говорю:
— Сомневаюсь, что это хорошая идея.
Я привыкла к вину за обедом, это французская традиция. Но обычно я выпиваю бокал-другой со своими друзьями из лаборатории или Адриенн. Сегодня вечером я выпила уже гораздо больше, чем два бокала. Жак убеждает:
— Еще одна бутылка восхитительного божоле — всегда хорошая идея.
Я хихикаю, и сама поражаюсь, как неестественно это звучит в моем исполнении.
Пока официант наливает два бокала пурпурно-красного вина, Жак говорит:
— Итак, расскажите мне о себе. Вы такое невероятное сочетание выдающегося интеллекта и невинности. Вы загадка, Розалинд.
— Я загадка? — я уже не просто хихикаю, я хохочу. — Так меня еще не называли. Хотя, — я делаю глоток, — мой отец, возможно, тоже давно так думает.
— В каком смысле? — Жак склоняется ко мне через стол, его лицо совсем рядом с моим.
— Мой отец всегда очень четко представлял, как должны жить его дети. Нас воспитывали, во-первых, как хорошо образованных, щедрых членов большой семьи Франклинов, во-вторых, членов еврейской общины, и граждан Англии, в-третьих. С младенчества нам прививали идею служения. Конечно, все это стало возможным, потому что у нас есть семейный капитал. — Я вздрагиваю, думая о том, как это, должно быть, прозвучало. — Не то чтобы мы были богаты. Я не об этом, просто мы хорошо обеспечены. И папа постоянно твердил, чему мы должны посвятить жизнь, учитывая, что нам не нужно тревожиться о куске хлеба.
— И при чем здесь профессия ученого?
— В этом-то и загадка. Папа, кажется, гордится моими успехами в школе и на работе, но он не совсем понимает жизнь ученого. И эта жизнь определенно не вписывается в его мировоззрение, особенно из-за того, что наука — та, которой мы занимаемся, — затмевает для меня целый мир. Он не понимает, что это линза, через которую я смотрю на мир, и что наши открытия — это способ вернуть долг обществу.
При мысли о пропасти между мною и отцом на глазах выступают слезы. Я тут же смущаюсь из-за этого эмоционального порыва.
Кажется, из-за вина я утратила бдительность. Я вытираю глаза, как можно незаметнее — ведь лицо Жака совсем рядом с моим.
Он тянется к моей руке.
— Ожидания моей семьи относительно меня несколько отличаются от ваших — российские иммигранты больше заботятся о выживании, чем о возможности отдать долг обществу. Но я понимаю, насколько это может быть сложно. Как сложно другим понять жизнь ученого.
Наши пальцы переплетаются, и я не сопротивляюсь. Интересно, с его стороны это просто жест утешения или нечто большее? Впервые я задумываюсь, уж не ошибалась ли я все эти годы: может, реально и быть ученой, и иметь личную жизнь, если рядом человек вроде Жака? Стоп, говорю я себе. Не стоит перекраивать все свои взгляды из-за обычного нежного прикосновения — так любой сострадательный человек поддержал бы другого.
Я убираю руку и тянусь к бокалу с вином.
— Наука не оставляет места для филантропии и собственной семьи. Это главное, что разочаровывает отца. — Это признание кажется одновременно слишком интимным для наших профессиональных ролей и совершенно уместным именно в этот момент. Я не решаюсь посмотреть Жаку в глаза. Вместо этого я опускаю взгляд на поцарапанный деревянный стол, и указательным пальцем начинаю разглаживать глубокую бороздку на его поверхности.
Его пальцы скользят навстречу моему, их кончики почти соприкасаются. Я могу представить, как сталкиваются в пространстве между ними атомы азота и кислорода, из которых состоит воздух. Если атом отрикошетит от его пальца и столкнется с моими — будет ли считаться, что наши руки соприкоснулись?
— Знаете, Розалинд, — наконец говорит он, — быть ученой — не значит быть одинокой.
Хотя я не свожу глаз со столешницы, чувствую, как Жак смотрит на меня, словно ожидая, что я отвечу на его взгляд. Наконец, не в силах больше сопротивляться, я заглядываю в его зеленые глаза, вблизи они скорее нефритовые, чем изумрудные, моя рука оказывается в его руке. Интересно, касались ли когда-нибудь моей руки с такой нежностью? И тут, к моему удивлению, он наклоняется через стол и прижимается своими мягкими губами к моим.
Глава одиннадцатая
14 января 1949 года
Париж, Франция
Сосредоточенно настраивая микроскоп, я пытаюсь рассмотреть образец углерода поближе. Подготовленный мной образец должен быть расположен непременно под определенным углом, иначе я останусь без нужных для исследования расчетов. Я настолько сконцентрирована, что, когда слышу рядом какой-то шум — вроде шелеста, — лишь отмечаю его про себя, но не обращаю внимания.
Только когда кто-то рядом осторожно кашляет, поднимаю глаза.
Это Жак. В его руке толстый конверт размером примерно с лист бумаги. Он кладет его на стол и подвигает ко мне.
— Откройте, — велит он шепотом. Его слова звучат как приказ, необычно повелительно для него, но и взволнованно.
— Я почти закончила с этим образцом. Может ли это подождать, месье Меринг? — спрашиваю я. Забавно, как странно теперь обращаться к нему так, когда прошлым летом я так старательно переучивалась называть его Жаком.
— Нет, не может, — голос снова звучит и властно, и взбудораженно.
Мне всегда было сложно понять чужие эмоции и, хотя я уже довольно хорошо знаю Жака, я все равно не уверена, что правильно понимаю, что происходит.
— Хорошо, — отвечаю я,
