Мастер сахарного дела - Майте Уседа
Эстебан долго разглядывает фотографии. Я удаляюсь, оставляя его с ними наедине. Затем прошу его дать мне отдохнуть и вернуться на следующий день. Завтра все закончится. Может, поэтому я весь вечер волнуюсь и ночью не могу уснуть. Когда проникаешь в прошлое так глубоко, оставляешь там частичку себя. А мне уже и оставлять нечего.
* * *
Наутро в комнату входит Луди – разбудить меня и подать завтрак. Но я к этому времени уже успела умыться и одеться.
– Что это на вас, бабушка?
– Тебе не нравится?
Она смотрит на мою юбку в пол, белую блузу с короткими рукавами, собранными на плечах, и платок, который я всегда повязываю на шее.
– Нравится, – заключает она, – вы как девяностолетняя девчонка.
Улыбаюсь. Завтракаем мы вместе. Когда подходит время, Луди выводит меня на улицу, где мы с Эстебаном условились встретиться. Утренний воздух пахнет современным городом, спелыми манго и цветами в руке у Луди. Больше я не чувствую ничего, кроме резкой гари автомобилей.
Я вся в нетерпении; улыбаюсь. Луди похлопывает меня по руке, чтобы я не вертелась и не вытягивала шею; мне же хочется самой увидеть, как из-за угла появляется экипаж. Только я отвлекаюсь, как она говорит:
– Вон он!
Вдали показывается пролетка, и я, словно маленькая девочка, от волнения не нахожу себе места; наконец кучер останавливается напротив нас. Луди помогает мне взобраться. Эстебан протягивает мне с сиденья руку, и Луди вручает мне цветы. Когда я устраиваюсь, мой юный спутник спрашивает:
– Куда изволите ехать, сеньора Мария?
– К моим любимым, – радостно отвечаю ему.
Эстебан озадаченно смотрит на меня, и я обращаюсь к элегантно одетому кучеру с кожей цвета черного угля:
– Сеньор, будьте добры, отвезите нас на кладбище.
Он подстегивает лошадь. Теперь Эстебан глядит на меня с пониманием.
На всем пути он без конца задает мне вопросы. Я бы предпочла насладиться прогулкой в тишине, но его любопытство понятно.
Дон Педро, говорю ему, заново отстроил «Дос Эрманос». Он снес деревянные бараки и возвел на их месте каменные дома с определенными удобствами. После войны он нанял канарских и креольских рабочих, и сахарный завод опять стал процветать.
– Педрито выздоровел?
Глубоко вздыхаю.
– Этот роковой удар повлек за собой последствия, от которых он так и не оправился и которые навсегда погрузили его в детство. Так он больше и не заговорил, а то немногое, что успевал выучить за день, ночью стиралось из его головы, потому жизнь превратилась для него в постоянную череду открытий. Каждое утро он дивился пению птиц, а каждый вечер изумлялся одним и тем же цветам закатного неба. И так – день за днем. – Ненадолго замолкаю и, переведя дух, добавляю: – Жизнь у дона Педро сложилась неплохо. Через несколько лет он снова женился, и в этом браке родилась его самая большая радость: дочь Эсмеральда. Все интриги, зло и сумасшествие, преследовавшие его с тех самых пор, как порог его жизни переступили Ада с Фрисией, остались в прошлом. После его смерти верх над асьендой взяла Эсмеральда, которая правила ею до самого пятьдесят шестого, когда в Гавану вошли всем известные бородачи и провозгласили победу Революции. «Дос Эрманос» перешла во владение государства без возможности оспаривания и компенсации владельцам имущества.
Кучер останавливает экипаж напротив входа на кладбище. Эстебан спускает меня, словно маленькую девочку. И лишь тогда обращает внимание на мой наряд.
– Вы прямо настоящая гуахира.
– Вернее, сушеный инжир в костюме гуахиры.
Иду, держа его под руку. Позади остаются могилы и склепы, белый мрамор которых подчеркивает синеву неба. Побродив по кладбищенским тропам, останавливаюсь перед семейной усыпальницей.
– Вот мы и дома, – говорю ему, и уголки его губ еле заметно растягиваются в улыбку.
– У вас своеобразное чувство юмора.
– Я на этом свете, Эстебита, вот уже сто лет, и если Господь вскоре не воскресит все человечество, то лежать мне здесь вечно. Какая она красивая, не находишь?
– Что мне вам ответить? – говорит Эстебан, разглядывая усыпальницу. – От кладбищ у меня в животе крутит.
Он смотрит с опаской, а я тем временем упиваюсь солнечным светом, заливающим четыре колонны, плиты из песчаника и карнизы.
– Пойдем, – говорю ему и вновь вцепляюсь ему в руку, чтобы взойти по нескольким ступеням, отделяющим усыпальницу от земли.
– Мне тоже войти?
– Не бойся ты так, молодой человек, никто тебя там танцевать не пригласит.
Эрнесто нехотя соглашается. Дойдя до двери, лезу в карман юбки за ключом, чтобы отпереть решетку. Раздается скрип железных петель. Приглашаю Эстебана перешагнуть через порог.
– Вы первая, – уступает он.
Иду вперед, следуя за лучом солнца, который, проникая через дверь внутрь, освещает помещение в шесть квадратных метров и падает на две лежащие рядом могилы, объединенные надгробной плитой. Эстебан читает выгравированные на нем имена.
– Виктор Гримани Солер. – Затем переводит взгляд направо: – Мар Альтамира Мартинес.
И замолкает, будто слова здесь излишни. Что на самом деле так и есть: равновесие в глубоких объяснениях не нуждается. Тогда тишину нарушаю я, читая вслух надпись на изголовье:
«На всю жизнь связанные любовью. Навеки связанные смертью».
Эстебан оборачивается на меня, глаза его блестят.
– Иначе и быть не могло, правда? – произносит он. – Иначе было бы как-то несправедливо.
– Скажу больше: то была бы настоящая насмешка судьбы. Я не слишком-то разбираюсь в скоплениях звезд и их влиянии на человеческие судьбы, но некоторые – несмотря на все планы, что они строят на будущее, несмотря на все перипетии жизни и всю кажущуюся невозможность, – рождаются друг для друга. Где-то написано, что должно быть только так, и ни человеческая, ни божественная сила не способна этого изменить. Что, дорогой мой друг, достойно внимания.
Рассказываю Эстебану, что Виктор и Мар поженились одним весенним утром, после ее возвращения из Испании. За два месяца, которые она провела в Хихоне, она вдруг почувствовала, какую тоску на нее нагоняет однообразие жизни ее собственного народа. Ничто не могло превзойти пестроты Кубы, глубоко проникшей в самое ее существо; ничто не могло сравниться с яркостью ее цветов и насыщенностью ароматов.
– Виктор снова попытался работать на сахарном заводе, но тело его уже не переносило жара
