Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Ура! Если не будет войны – я еду в «Текстильщики»! Войны еще нет, но есть её угроза, а стент, который плывет из Америки в Россию, застрял где-то в Украине. А он – индивидуальный, другой не подойдет.
2. Три операции
За стеклянной ширмой в торжественной обстановке эндоваскулярный хирург поздравил всех с последним стентом, привезенным из Америки для их уникальных операций, и приступил.
Операция продолжалась три часа. А потом меня вывезли в реанимационную комнату отдыхать еще два часа. И все эти пять часов я лежал с привязанными к двум разрезам картонными кубами. Там две дырки у мочеточника. Вставать нельзя. После двух часов реанимации повезли в палату, а там начали меня медсестры гонять – не вставай. Врачи приходили – не соскакивай. И лечащий врач, и дежурный. Ругали меня – нужно лежать, так нельзя себя вести. А я чувствовал – у меня раскалывается голова, и я не могу больше лежать. Мои отношения с врачами стали напряженными. А еще надо было ехать в рентген-кабинет посмотреть изнутри, как там все уложено, срастается ли, не забыли ли чего, да не появилось ли чего лишнего. Почему-то надо было идти по лестнице, вставать. Первую лестницу смолчал. А на второй говорю – «Может, не надо? А то опять кровь потечет».
С трудом и недовольно нашли какую-то старую каталку, вкатили её в лифт и еще раз проверили. А потом три часа держали пальцами выходы артерий.
Сосудистый хирург сказал – это нормально – три часа держать. Дежурный врач держал два часа двадцать минут – больше не смог. Я тоже не мог это видеть и по обоюдному молчанию мы бросили это.
Потом прибежала упрямая жена и сказала:
– Ты не там сидишь! Почему убежал? Я должна еще со всеми переговорить.
– Могу я на первом этаже подышать воздухом с теми, кто еще ничего не знает и еще очень оптимистичен? Да, я хочу подышать и посмотреть, как они вешают пальто, надеются, стоят в очереди на прием. Я вот это хочу посмотреть. Я же не мешаю тебе оформить мои бумаги.
Когда я совсем надоел врачам своими вскакиваниями после операции, меня вышибли домой доперевязываться, и я до дури накатался на такси по Златоглавой. Тут тебе Кремль, тут тебе Замоскворечье.
Ездили к Большакову, мастеру перевязки. У него руки – ранозаживляющие. Как кошку гладишь. Пяток раз мы ездили к нему. То на такси, то на метро, побираясь: «Граждане, кто может, встаньте, пожалуйста». Есть же знаменитая фраза – «Подайте, кто может». Народ нового словосочетания не понимал и пугался. Вскакивал, как ошпаренный кипятком, и думал: «Что это всё значит? Может, война пришла в Москву?»
Тихонечко дырки, куда затаскивали в меня провода, поприжались, и если не брать никакие сумки, а перевалить их на упрямую жену, то можно выехать из города. И я ни дня не стал сидеть в Москве, а погнал в деревню заново обосноваться.
Это обидело упрямую жену.
– Я на тебя целый месяц потратила, а ты самовольничаешь? С такими замашками всё может разъехаться и до больницы не довезут – кровью истечешь.
А меня сердило, что ей не понятно, что старшая дочь приняла меня на лечение, а не на постой. А раз лечение окончено, то все должны вернуться к своим баранам. Я добровольно отдал свою квартиру дочери и переехал круглогодично жить в деревню. Дочь на время лечения согласилась меня поместить, но это не значит, что я теперь остаюсь в Москве. Потому что нас, стариканов – двое, мы прожили семейную жизнь, а она одна и живет тем, что помогает разведенным не упасть в этой жизни. И сама она разведенная. Терпеть временно она нас может, а на постоянной основе – будьте любезны вернуться к своему выбору. Не хочет она этих мужиков видеть, ничего о них знать не хочет, а хочет видеть и знать свою науку – как женщинам с одиночеством справляться.
На вокзале объявляли о прибытии поездов на трех языках – на русском, английском и украинском. А что вы хотите?
Когда я пришел в СМ-клинику на третью операцию, то согласился, что оперирующий врач Антон Васильевич на консультацию не придет, будет ресепшен, которая оформит все мои документы. Делала она это медленно, повторяя по нескольку раз данные предыдущей операции, а потом ворвалась в кабинет жена с возмущением – почему так долго? А потом жена выбежала из кабинета, и я рассмотрел в кабинете первую от окна картину. Быстрым почерком, эскизно, на ней была нарисована сексуальность женщины, а рядом статуарно нарисована сексуальность мужчины и фундаментально нарисован ужас мужского согласия – комок половых причиндалов, огромные очки и в ряд стоят три оберега: «нельзя», «можно, но…» и «категорически нельзя».
На следующем плакате была нарисована система кровоснабжения человека – эндовскулярные каналы, по которым работает сосудистый хирург. И стало понятно, зачем почку выделили в третью отдельную операцию. Выходят сосуды не в бок, а опять-таки в левую руку. У кисти вскрывается сосуд, гонится шнур до плеча, а потом опускается по туловищу до пояса. Получается такая же трудоемкая процедура, как и при первой операции, на которую хирург потратил полтора часа. А я думал – сбоку отколупнешь – и все. Оказывается, я думал, как простой хирург: где болит – там и режь.
Значит правильно, что мэтр не появился. Документы оформят и без него. Если распыляться на любезности – не хватит сил тащить этот кабель полтора часа. Получается, что вся его любезность – в работе, а документы – помощникам и секретарям.
После консультации мы понеслись по своим делам на Пушкинскую, на Большую Бронную, где у нас были свои большие открытия.
Во-первых, я увидел, что памятник Высоцкому задвинули. Почему? Он же не так стоял. Раньше он стоял спиной к Петровке-38. Сам внимал небесам, сам делал посыл к небесам. За ним стоял Екатерининский госпиталь, куда я ездил в 1972 году спрашивать деньги на университет у второго отчима. Отчим там лежал планово, ежегодно, как ветеран войны. Ветеранам было положено там лежать для поправки здоровья. А теперь на месте
