Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Ну и никто ничего не говорил, и мальчики были предоставлены сами себе. Сидели перед домом на лавочке и играли. Лавочку с четвертого этажа, где жил Юра, хорошо было видно.
А сам Юра оказался мальчиком сметливым. Даже поддаивающим свою мать. Все время у него появлялись новые игрушки и игрушки дорогие.
В итоге получилось, будто бы мы не хотим брать Юру в свою квартиру, как бы оставляем на улице, как бы он нам не по рангу.
У меня была другая мотивация, но и о ней я тогда рассказать не мог. Поэтому мальчики остались на лавочке, и Андрей то и дело приносил те идеи, которые ему демонстрировал старший друг. То он какой-то портативный магнитофон предлагал, а мама ему получше купит, то у Юры уже собака, и сын приходит и клянчит собаку. А мы ему родительское: у тебя младший брат есть, вот с ним и играй, какую еще тебе собаку?
А потом Юре купили в «Маринке» пластмассовых индейцев. Они были так возбуждены, что побежали вдвоем и не доплатили или свистнули вторую коробку. Поднялся шум, матери возвращали вторую коробку, квалифицировали, что мальчики не разобрались с ценой.
Я понял, что такую дружбу ничем не перебьешь – нужно чем-то занять ребенка. И так как я всегда хотел заниматься музыкой, то, не спросив его, купил ему пианино. Он этого не хотел. Он хотел вернуться на лавочку и играть со своим другом Юрой.
Уговаривали сына хотя бы начать. А Юра сбагрил куда-то свою собаку и занялся портативным магнитофоном. Мы настаивали на музыкальных занятиях как родители, а сын стал проситься в лыжную секцию, потому что туда пошел один мальчик, с которым сын хотел дружить. Чтобы быть ближе к другу хотел пойти туда.
Я говорю: лыжи – очень большая работа и не каждому подходит, даже очень здоровому. Лыжи ничего не дают для карьеры. В микрорайоне, где живут офицерские дети, нужно делать карьеру. Завод поставил в середине микрорайона рабочий дом, но это ничего не значит: карьеру надо делать интеллектуальную.
Недели две, а может, месяц у нас был напряг в разговорах с сыном. А потом он сам подошел ко мне:
– Друг бросил лыжи, потому что это очень большая нагрузка, он спал днем на уроках, а вечером бегал, а на домашние задания не хватало времени.
И эта дружба рассосалась.
Андрей нашел себе еще одну дружбу с одним еврейским мальчиком из семьи журналиста. Я не стал ему говорить, что мне будет очень приятно, если у него будет друг-журналист. Это всегда очень сбалансированные люди. Всегда у них есть чему поучиться, есть что послушать. Но я бы предпочел, чтобы ты с ним дружил, а музыкой все-таки занимался.
Примерно так Андрей и сделал. Может, без большого энтузиазма, но сделал. А Юра Шеваренков, так как он был намного старше моего сына, пошел в армию.
И вот теперь я приступаю к рассказу о том, что с Юрой было в армии и после армии.
Как и многие сыновья горьких пьяниц, Юра был терпимым моряком Черноморского флота. Там, на корабле нельзя было пить водку. Но когда он вернулся – запойность, что была у отца, – открылась и у него. То он ходил устраиваться на работу, то пил дома, то бросал эту работу, устраивался на следующую, опять бросал ее и некоторое время, как это ни удивительно, – продержался в милиции. Его взяли по оргнабору после армии. Потом он был выгнан из милиции и уже никуда не уходил из дома, а только орал матери: – Иди за водкой! – и сгорел за четыре месяца.
Мать его выходила по вечерам на балкон, напивалась и кричала на весь двор:
– Люди! Какие ж вы все сволочи! Я вас ненавижу!
Дом мертвенно молчал. Такая труженица, кто ей что мог сказать?
И я в автобусе ничего не рассказал сыну о Юре. Думал только: слава Богу, что он ничего этого не видел.
Больше мы с сыном не встречались. Он приходил с матерью ко мне за согласием на мотороллер, и я поехал с ними в магазин на «Рабочий поселок» подтвердить это документально. Потом он катался по микрорайону, здоровался, когда встретит, но у меня уже была большая история со вторым браком, и я думал: решил подросток свои интересы – и пусть пока побегает с ними.
А уж когда Андрей решил стать офицером, что не удивительно, то это делалось без меня. И проведывать его на Украину ездили без меня. Денег, чтобы посылать ему, у меня не было, а бабка ему как курсанту посылала.
А вернулся он солдатом. И сошелся с ребятами – довольно приличными, и влюбился в телевидение. Ездил на праздники ко второй бабке в Нахабинку, в комнату, которую она получила от милицейского ведомства. И бабка обменялась с ним квартирами: сама прописалась в материну, а его вписали в Нахабинку, чтобы он там жил и работал на телевидении вместе со всеми. Такая большая компания – не подступишься. Мне они понравились.
И он с этими ребятами так и остался на телевидении. А это – как театр, как море. Он – в команде. У них свои планы, свои разговоры.
Да и разговаривать мне с ним было не о чем, после того, как мы перенесли Лелика с четвертого этажа в похоронную машину. Так что и женился он, и детей рожал, и жил с женой – без моего ведома.
Баба Шурик имела свой интерес при обмене. Да, развелась дочь, да – горе, одна сидит. А я много лет сижу одна! Внук вышел человеком армейским, с друзьями постоянно. Вот и пусть соседу моему на нервы действует. Пусть как солдат с солдатом с ним поговорит. А то сосед пьет без просыпу и дебоширит, будто он ветеран, будто все его должны поздравлять на 9 мая, а в остальное время любезничать. Будто я сама не жила в войну и сама не страдала.
А у внука – друзья. Справятся с одним спившимся орденоносным хулиганом. А я – не сирота, у меня дочь есть и поеду я к ней, и буду там жить, воспитывать и поучать младшего внука.
Недолго Андрей поездил в Нахабинку. Работа, мать и старая квартира – еще успевал. А женился – дети пошли, никак Нахабинка не получалась. Третье место – никак. Решили копить Андрею на машину, а бабушкину квартиру в Нахабинке обменять на гараж с доплатой. Так
