Гвианские робинзоны - Луи Анри Буссенар
Этот последний, старик Панаолин, чье имя до сих пор помнят прибрежные жители верховьев Марони, бросал на юношу подозрительные взгляды.
— Мой сын еще бывает в землях белых, — медленным голосом произнес он.
— Мой отец прав, я хотел увидеть того, кто меня вырастил.
— Несмотря на мой запрет.
Жак опустил голову и мягко ответил:
— Признательность — это добродетель красных людей.
— Добродетель красного человека — это повиноваться приказам своего отца.
— Но разве белый человек не мой отец?
— Тогда тебе нужно было оставаться рядом с ним, а не брать в жены жемчужину арамишо. Язык моего сына раздвоен, как у змеи. Раз у него два отца, может быть, у него две жены? Может быть, он хочет быть повелителем красной женщины здесь и рабом белой женщины там?
Алема подошла к мужчинам и подозрительно уставилась на своего молодого мужа.
— Пусть мой сын ответит.
— Мой отец отлично знает, что вся моя любовь принадлежит Алеме.
— Сын Панаолина унизился до лжи?
— Сын Панаолина никогда не лжет, — гордо ответил Жак, — мой отец слышит голос свободного человека.
— Свободный человек! — язвительно повторил страшный старик. — Нет, мой сын не свободен. Мой сын — раб белого, который сам есть раб своей женщины. У индейца нет хозяина, он сам хозяин своей женщины. Когда жена красного человека хочет съесть аймару или кумару, мужчина говорит: «Спусти пирогу на воду. Поплыли…» Женщина гребет, мужчина ставит приманку, рыба приходит, он убивает ее стрелой и говорит: «Приготовь ее». Когда рыба готова, мужчина ест. После того как он насытился, ест и женщина. Когда она хочет съесть паку или агути, мужчина говорит: «Пойдем…», и она идет с ним в лес. Мужчина подманивает животное свистом, оно прибегает и падает, пронзенное стрелой. Мужчина говорит: «Возьми его. Разожги огонь». Когда дичь изжарена и мужчина поел, женщина тоже может утолить голод. Тогда как белый, — продолжал он с неописуемым выражением презрения, — идет на охоту один, стреляет, приносит добычу и сам ее готовит, пока его жена сидит дома. Когда еда готова, он дает ее жене раньше, чем ест сам. Теперь ты видишь, что белый человек — раб женщины. А ты — раб белого![25]
Молодой индеец, смущенный этой дикарской диалектикой, сконфуженно ответил:
— Раз мой отец требует этого… я больше не вернусь к белым людям.
— Слишком поздно. Если мой сын повинуется приказам своего отца, то не потому ли, что белые люди уже здесь?
Жак вздрогнул и промолчал.
Три женщины и шестеро мужчин, присутствовавших при этой сцене, разразились гневными криками.
— Спокойствие, дети мои, — приказал старик. — Нам угрожает опасность. Оставим наши хижины, возьмем запас еды и укроемся в пещере. Мы должны умереть там, если нам не суждено стать свободными.
В крайней спешке совершив все приготовления, члены маленького отряда вошли в тайное убежище, каждый уголок которого явно был давно им знаком. Вождь прошел последним, без усилий завалив вход огромным камнем, который двое мужчин едва смогли бы сдвинуть с места, и закрепил его, используя ствол дерева, утопленный в двух боковых выемках, а затем зажег факел.
Его тусклое, коптящее пламя внезапно вызвало невероятную, удивительную вспышку ярчайшего света. Свод, стены и даже пол пещеры засверкали со всех сторон. Свет струился мощными золотыми потоками, отражаясь от скальных выступов желтыми лучами, в которых поблескивали кроваво-красные отражения пламени факела.
Молчаливые, мрачные индейцы вскоре тоже зажгли такие же факелы, как у вождя. И тут же все вокруг вспыхнуло ослепительным сиянием. Основательные колонны и высокие своды пещеры, казалось, были сделаны из чистого золота. Это выглядело так, словно расплавленный металл внезапно застыл, вырвавшись из плавильного котла природы.
Мужчины и женщины арамишо, равнодушные к этому сказочному зрелищу, медленно продвигались вперед, утопая порой по щиколотку в мелкой, сухой и рассыпчатой пыли, прилипавшей к ногам и покрывавшей их бледно-золотистым налетом, сквозь который проступал ярко-красный цвет кожи, выкрашенной соком руку.
По знаку вождя все остановились там, где свод принял форму купола, и закрепили факелы в расщелинах скал. Издалека доносились приглушенные раскаты подземного потока, который словно исчезал под самой пещерой. Там и сям мельчайшие капли воды просачивались сквозь каменные стены, придавая им еще больше сияния, и падали на пол с едва слышным звуком.
— Здесь, дети мои, находится последнее пристанище арамишо, — торжественным голосом провозгласил вождь. — Пусть алчные белые люди никогда не войдут сюда! Пусть враги нашего племени умрут, если только посмеют осквернить его своим присутствием! Пусть умрет и предатель, который выдаст тайну нашего убежища! Пусть мои руки отсохнут, пусть мои ноги обратятся в прах, если я когда-нибудь нарушу эту клятву, которую я произнес первым!
Члены племени один за другим медленно и веско повторили эти слова. Жак принес клятву последним, голос его дрожал от сильнейшего волнения или, может быть, угрызений совести.
— А теперь, — заявил старик, — возвеселимся, дети мои.
Приготовления к этому всеобщему веселью выглядели весьма странно. Пока женщины спешно приготавливали вику, мужчины достали из своих корзин-пагар небольшие куи, обмазанные для герметичности смолой дерева мани и тщательно запечатанные рыбьими воздушными пузырями. В этих куи находился жир коаты. Индейцы с ног до головы натерлись обезьяньим жиром, а затем, словно охваченные внезапным безумием, бросились навзничь на пол пещеры и стали кататься в золотой пыли, испуская дикие крики и корчась в жестоких конвульсиях, быстро подняв в воздух целое желтое облако, совершенно скрывшее их из виду.
Когда пыль осела, семеро мужчин превратились в статуи из чистого золота, ожившие божества храма желтого металла.
Сосуды, наполненные вику, были симметрично расставлены и уже поджидали истосковавшихся по выпивке индейцев. Жак, глядя на других, уже собирался опустошить одну из калебас, когда его жена, прекрасная Алема, подошла к нему с сияющими глазами и с нежной улыбкой поднесла ему тыквенный кубок.
— Пусть друг моего сердца выпьет чашу, наполненную его возлюбленной!
Молодой человек, восхищенный и обрадованный, залпом выпил хмельной напиток.
Танец и крики возобновились весьма усердно, если не сказать — яростно. Индейцы пили много, но не чересчур, отдавая должное напитку своих отцов. Полностью отдавшись удовольствию пьянства, они все же избегали полного опьянения, словно считая это делом чести.
Только Жак, который выпил совсем немного, полностью утратил всякое самообладание. Он вдруг стал необычайно словоохотлив.
