Гвианские робинзоны - Луи Анри Буссенар
Это смельчак, которому надоело тащиться проторенной дорогой, как поступают прочие дебютанты. Кто знает, не встретит ли он свою славу на берегу гвианского болота? Это куда лучше, чем подбирать мелочь в парижской грязи.
Многообещающий аванс! Похоже, Буссенар стал знаменитым путешественником, даже не доехав до Гвианы!
Прощаясь со своим директором Жоржем Деко, наш «образцовый репортер» обещал ему ежедневно описывать свои впечатления, но «человек предполагает, а океан располагает». И только на четвертый день плавания, «в открытом море, под 40° северной широты и 20° западной долготы, в понедельник, 9 августа, в 4 часа дня» Буссенар смог написать начальные строки своего первого письма директору:
«Провожающие махали платками и шляпами. Глаза отъезжающих были мокры от слез, с их уст срывались подавленные рыдания, никто даже не пытался сдерживать эти мучительные эмоции. Я и сам почувствовал, что побледнел или даже позеленел, и все-таки я был счастлив, да, очень счастлив, что уезжаю далеко-далеко, ибо это путешествие осуществляло мои давно вынашиваемые замыслы… и я желал любой ценой покинуть Париж, эту адскую бездну, которая планомерно убивает, но так и не дарует смерть… Итак, вперед! Прощай, вчера, и да здравствует завтра!»
Через несколько часов плавания погода ухудшилась. Ветер крепчал. Корабль «Лафайет» страшно качало, и семьдесят пассажиров из ста поспешно покинули ют, сраженные морской болезнью. Буссенар держался неплохо, но страшился недомогания, от которого не раз страдал ранее. За обедом он «ел, как людоед, и пил столько, что побледнели бы красноносые тени всех тамплиеров прошлого». Волею случая он оказался за столом между доктором Крево, известным исследователем Гвианы, который теперь ехал изучать верховья Амазонки, и господином ван Мюлькеном, лейтенантом голландского флота, направлявшимся в Голландскую Гвиану (Суринам), чтобы принять командование военно-морской базой.
Всю первую ночь на борту Буссенар проспал как блаженный, несмотря на оглушительный грохот волн. К утру волны стали еще выше. «Меня шатало из стороны в сторону, я безуспешно пытался принять вертикальное положение. Ударился лбом о дверь, вместо рта попал зубной щеткой в нос; мыло выпрыгнуло у меня из рук и поскакало по полу, словно испуганная лягушка. Мне никак не удавалось попасть ногой в ботинок».
Обеденный зал был практически пуст. «Лампы и подвесные полки для бокалов исполняли бешеную сарабанду. Все билось, звенело, дрожало, летело на пол. Мои виски словно сжало железным обручем, грудь сдавило…»
На этот раз Буссенар пережил ужасный приступ морской болезни, но единственный и последний. Через несколько часов он смог одолеть недомогание, чтобы больше никогда не страдать от него. Наутро море успокоилось как по волшебству, и обрадованные пассажиры начали появляться на юте. Буссенар завел новые знакомства. Юный Адольф Балли, сын гвианского коммерсанта, возвращавшийся в Кайенну (столицу Французской Гвианы) по завершении образования во Франции, и комиссар военно-морского флота Бондервут станут, вместе с ван Мюлькеном, неразлучны с Буссенаром до конца плавания. Что до доктора Крево, Буссенар отныне избегает упоминать его имя. Возможно, это некоторая ревность новичка к уже признанному исследователю Гвианы?
Среди пассажиров Буссенар насчитал два десятка португальцев, венесуэльцев и колумбийцев, никогда не смеющихся и все как один носящих огромный бриллиант на безымянном пальце, дюжину испанских священников, пятнадцать или восемнадцать женщин, среди которых и грациозные парижанки, и обвешанные огромным количеством украшений испанки, а также немало юных сорванцов, которые охотно дергали нашего журналиста за усы, напяливали на себя его пробковый шлем, вытаскивали из кармана цепочку часов и заставляли рассказывать истории.
На полубаке Буссенар встретился с Апату, негром бони, служившим проводником Крево во время его двух поездок в Гвиану. Буссенар поинтересовался впечатлениями чернокожего от Парижа, где тот провел целый год. «Ах, Париж — это отличная работа!» — ответил тот. Вид статуи Генриха IV, продолжает репортер, просто ошеломил беднягу. «Почему, — говорил он, — белые возвели этому старому господину черную статую? Это годится для негров, а белые должны иметь белые статуи. Негр бы никогда не осмелился возвести белую статую в свою честь!»[70]
Буссенар совершает экскурсию по кораблю и находит его великолепным. Он восхищен столовой, ее длинными столами из красного дерева, стенами из белого мрамора, инкрустированными золотом. Количество съестных припасов на борту поражает его воображение. На «Лафайет» было погружено шесть живых быков и одна свежая туша, четыре теленка, сорок баранов, пятьсот живых куриц, двадцать индюшек, сто пятьдесят уток, сто кроликов… Вино подается без ограничений, его припасено восемь тысяч бутылок, как красных, так и белых сортов. Блюда изысканны и разнообразны.
Экипаж, вместе с обслуживающим персоналом, насчитывает сто двадцать человек, во главе с капитаном Элиаром, блестящим пятидесятилетним моряком, совершающим свое тридцать пятое плавание на «Лафайете». Желая быть любезным, он немного отклонился от курса вправо, чтобы дать пассажирам, после шести дней плавания по водной пустыне, возможность созерцать берега Сан-Мигела, самого большого из Азорских островов.
Во вторник, 17 августа, когда на горизонте показывается французский остров Гваделупа, Буссенар завершает свое первое письмо с намерением немедленно отослать его в Париж. Впоследствии репортер отправит еще два письма: одно начатое 25 августа на рейде Джорджтауна (столицы Английской Гвианы, или Гайаны), а другое — начатое 16 сентября в Кайенне. Этот репортаж будет публиковаться в «Журнале путешествий» с 24 октября по 2 января под названием «По Гвиане» с подзаголовком «Из Парижа в Кайенну».
Обе остановки на Гваделупе оказались краткими: на острове свирепствовала желтая лихорадка. И только на другой день, 18 августа, Буссенар с тремя друзьями смог наконец сойти на берег, воспользовавшись двухдневной стоянкой парохода на французской Мартинике, необходимой для пополнения запасов угля. Здесь наш репортер впервые столкнулся с черной расой и сразу же поспешил поделиться своим отвращением с читателями:
Набережную уже заполонила толпа чернокожих обоего пола, орущих и жестикулирующих, как стая обезьян, что вырвалась из огромного зверинца. Звучит команда приступить к погрузке угля, и мы на мгновение останавливаемся, чтобы взглянуть на это оригинальное зрелище.
Это невообразимая толкотня негров, высоких и низких, молодых и старых, мужчин и женщин, в лохмотьях, с лоснящимися ноздрями и акульими челюстями, и все они, вне зависимости от пола и возраста, как макаки гримасничая, курят огромные мерзкие сигары или глиняные трубки, источающие отвратительный запах гари.
Прогулка в Фор-де-Франс (главный город острова) запомнилась Буссенару грабительскими ценами на замок для чемодана, блокнот и кружку пива с едким, тошнотворным привкусом щелока. Но еще более поразило репортера-патриота странное соседство: беломраморная статуя уроженки острова Жозефины Богарне на площади Саванны и тут же, в двухстах метрах, перед церковью — помпезная, высеченная золотыми буквами эпитафия на могиле Фелиппо, «бывшего однокашника Наполеона по военному училищу в Бриенне, оборонявшего Сен-Жан-д’Акр от французской армии, предателя, обратившего оружие против собственной страны»[71].
В четверг пассажирам, направлявшимся в Гвиану, предстояла пересадка
