Гвианские робинзоны - Луи Анри Буссенар
На небольшом бугорке ярко пылали, выбрасывая в воздух снопы искр, четыре симметрично расположенных костра, каждый из которых был сложен из огромной кучи срубленных веток. В самом центре, не обращая внимания на языки пламени, стоял старик-индеец исполинского роста. Он был совершенно обнажен. Длинные снежно-белые волосы ниспадали на плечи, странным образом оттеняя мрачную выразительность его лица, искаженного страшной яростью. Тело восьмидесятилетнего атлета с выдающейся мускулатурой сверкало в красных отсветах, словно покрытое золотом. Пятеро индейцев, голых, как и их предводитель, и тоже похожих на золотые статуи, лишенные пьедесталов, неподвижно, как трупы, лежали вокруг большой коричневой массы, которая походила на тушу огромного ламантина.
Шестой стоял перед стариком, склонив голову с видом глубочайшего почтения.
И наконец, к двум деревьям, украшенным цветком виктории и головой аймары, были крепко привязаны два европейца. Они в корчах испускали страшные крики, их ноги медленно пожирали раскаленные угли, прожигавшие плоть до костей.
Старик поддал жару и вернулся ко все еще неподвижному человеку.
— Ты, сын мой, — сказал он глухим голосом, — ты, младший из арамишо! Умри тоже. Белые побеждают. Лес больше не принадлежит нам. Тайна золота осквернена. Наше племя должно исчезнуть. Гаду оставил нас. Умри!.. Прими смерть от руки своего отца Панаолина, последнего из арамишо.
Индеец поднял голову. Старик кончиком пальца коснулся его глаза, и молодой человек, будто пораженный молнией, тяжело повалился на землю посреди уже окоченевших трупов своих собратьев.
— А теперь, — сказал старый индеец одному из горевших заживо европейцев, — твоя очередь. Белый, ты обманул меня. Я нашел тебя, когда ты умирал с голода, спасаясь от людей с Бонапарта[65]. Ты был весь в крови от ран, тебя трясла лихорадка. Ты хотел отомстить бледнолицым, которые истязали тебя. Нас объединила одна и та же ненависть, мы стали друзьями. Я всегда был твоим верным союзником. Я призвал тебе в помощь Водяную Маман и посвятил тебя во все наши тайны. Ты клялся мне, что у тебя есть пиай, который убьет белых людей, как у меня есть пиай, который убивает краснокожих. Ты мне солгал, потому что белые в золотой долине выворачивают землю своей огненной машиной и отбирают золото у красных людей, исконных хозяев леса. Белый человек, ты предал меня. Я побежден. Но вурара (кураре) спасет нас от позора. Вурара убил последних арамишо. Водяная Маман мертва. Панаолин тоже умрет. Но прежде, чем он коснется твоего глаза ногтем, смазанным священным пиаем, который убьет тебя, Панаолин вырвет твой лживый язык.
Изумленные робинзоны не успели даже пошевелиться, как жуткий старик схватил мачете, мгновенно открыл рот несчастного и одним резким движением отрезал ему язык, с отвращением швырнув в огонь окровавленный обрубок.
Европейцы выскочили на поляну в тот самый момент, когда Панаолин направился ко второй жертве. Увидев их, он замер и крикнул полным угрозы и ненависти голосом:
— Вы!!! О, как я вас ненавижу! Проклятые белые, которые вырубили лес и украли тайну золота! Я ненавижу вас и умираю!..
Он быстро коснулся лица рукой и рухнул на груду мертвых тел.
В свете горящих костров Робен и Анри уже узнали, кем был последний выживший в этой драме. Этот несчастный, ноги которого превратились в обугленные столбы, был тем самым незнакомцем, который проник к ним под видом англичанина.
Несмотря на то что этот человек еще вчера собирался покуситься на их жизни, робинзоны отбросили всякую враждебность, видя в нем только беднягу, страдающего от невыносимых мучений. Они разрубили его путы, соорудили носилки и отнесли его на прииск. На складе хранилось большое количество свежесобранного хлопка, которым плотно обернули его изуродованные конечности. Вскоре несчастный почувствовал, что боль понемногу утихает, и его мучительные стоны прекратились.
Это был мужчина в расцвете сил, с живыми глазами, на висках которого пробивалась седина. Его лицо, все еще искаженное страданием, выглядело совершенно непримечательно и поверхностному наблюдателю могло показаться обыденным.
Но вскоре, при внимательном рассмотрении, стало ясно, что это бесстрастное лицо было всего лишь маской, способной принимать любые обличья, перевоплощаться в любые характеры, лицо настоящего артиста. Он ничуть не походил на трех совершенно разных персонажей, которых прежде изобразил с несравненным мастерством. Теперь, когда он был самим собой, казалось, что его физиономия инстинктивно искала некую другую сущность, которую можно было бы изобразить.
Время от времени сардоническая ухмылка кривила рот и сощуривала глаза незнакомца, когда его острый взгляд падал на робинзонов, которые с любопытством смотрели на несчастного. Затем он пересилил себя и сказал глухим голосом:
— Дайте мне тафии, прошу вас.
Странное дело, этот приглушенный голос казался неотъемлемым дополнением его невыразительного лица. Эти звук и интонация, такие же непримечательные, как и его внешность, очевидно, могли чудесным образом видоизменяться по желанию владельца.
— Тафия?! — живо отозвался Робен. — Даже не думайте!
— Я ведь уже не ребенок, не так ли, и не питаю ни малейших иллюзий насчет того, что со мной будет. Я погиб окончательно.
— Но, — попытался возразить инженер, — всегда есть надежда на выздоровление.
— Полно вам. Даже если я поправлюсь, то лишь для того, чтобы меня передали властям. А гвианские власти шутить не любят.
— Мы не доносчики, — с достоинством ответил инженер, — и уж тем более не палачи.
— Пусть так. Но жизнь, которую вы готовы сохранить моему измученному телу, станет для меня источником непрерывных страданий, а у меня даже нет револьвера, чтобы пустить пулю себе в голову. К счастью, у меня она ненадолго. Вижу, что вы не против узнать, кто я такой и какое стечение обстоятельств привело меня в эти края. Что же, слушайте, тем более что эта история отчасти и ваша и, безусловно, будет вам интересна.
Робен подал знак кули, и тот принес бутылку старого рома. Незнакомец жадно припал к ее горлышку. Спиртное вызвало у него кратковременное нервное возбуждение, которое сразу же облегчило его мучения.
— Еще три года назад, — начал он своим глухим голосом, — я был каторжником, освобожденным из колонии Сен-Лоран. За что я был осужден, не столь важно. После того как я отбыл весь срок наказания, я пробыл здесь еще столько же — пять лет — как свободный поселенец, а потом вернулся в Европу, где жил так, как живет большинство бывших каторжников… в состоянии войны с обществом. Я, естественно, примкнул к шайке воров и, прозябая за счет своей доли от общей
