Гвианские робинзоны - Луи Анри Буссенар
Утром девятого дня он щедро подбрасывал в костер дрова, не переставая озирать Марони, как вдруг из его глотки вырвался крик.
Три пироги, до отказа набитые пассажирами, чьи тела кирпичного цвета ясно вырисовывались над коричневыми скорлупками, спешили к лагерю европейцев во всю силу туземных весел. На лице Питера Паулуса немедленно отразились радость и надежда, а рот снова начал извергать французские фразы:
— Арабелла!.. сюда!.. Люси!.. смотрите!.. Мэри!.. видите! Эти маленькие лодочки!.. С добрыми краснокожими!.. О! Надежда выбраться отсюда!.. Радость оказаться на пароходе!
Затем он принялся размахивать своими длинными руками наподобие телеграфа Шаппа{448}, оглашая берег реки громогласными «ура!».
Индейцы пристали к берегу с обычной для них невозмутимостью. Ничто в их лицах не выдавало удивления, которое, несомненно, вызвала эта неожиданная встреча.
И тут последнее «ура» застряло в горле Питера Паулуса:
— А-о! Мэри! Люси! Арабелла! Прячьтесь! Не смотрите! Эти краснокожие есть very shocking![55] А-о, эта нагота есть непристойнебл, это есть отвратительнейшн!..
Внешний облик новоприбывших действительно мог отпугнуть и не таких формалистов, как англичане, которые столь стыдливы, что не позволяют себе называть вслух даже некоторые предметы одежды.
Все индейцы, мужчины, женщины и дети, облаченные в собственную невинность и солнечный свет, выступали с простодушием, достойным наших прародителей перед грехопадением. Единственной уступкой приличиям были набедренные повязки-калимбе. Остальные части костюмов составляли ожерелья из уабе, браслеты и подвязки на щиколотках у дам. Мужчин сверх того украшали несколько перьев в волосах. Рубашка была только у одного. Кроме того, на нем была старая серая фетровая шляпа и он опирался на трость с набалдашником, сделанным из рассеивателя от большой садовой лейки, — явно знак начальника. Очевидно, это был вождь.
Он протянул Питеру Паулусу руку и сказал:
— Здравствуй, муше.
Обе мисс вместе с их матерью укрылись в хижине, а мастер Браун, заинтересованный в переговорах с индейцами, преодолел свое отвращение и решил особо не углубляться в вопрос о непристойности их одеяния.
Он пожал руку собеседника и ответил:
— Я иметь честь приветствовать вас.
— Моя зови капитан Вампи.
— А-о, — пробормотал себе под нос Питер Паулус, — этот джентльмен хорошо знакомый со светским обхождением. Он представился very благопристойнебл.
— Капитан Вампи! Я есть мастер Питер Паулус Браун из Шеффилда.
— Ну и ну!.. — ответил индейский капитан, который не понял ни единого слова.
— Позвольте мне, капитан, у меня есть для вас одно маленькое замечание. Одежда ваших воинов и ваших дам есть слишком легкая. Я не есть полагать возможным представить вас миссис Браун.
Из этих слов индеец понял не больше, чем из предыдущих. Но англичанин сопроводил свое замечание столь выразительной пантомимой, что капитан Вампи ответил:
— Твоя хоти моя надевай мой штаны.
И добавил еще что-то по-индейски. Один из его людей достал из лодки пагару и извлек из нее старые, стального цвета брюки, славные останки униформы морского пехотинца, вытертые до последней степени и страшно перепачканные прогорклым маслом и краской руку. Капитан Вампи торжественно засунул ноги в две матерчатые трубки и закрепил брюки на бедрах с помощью лианы, проследив за тем, чтобы рубашка грациозно развевалась спереди и сзади.
Такая покладистость совершенно удовлетворила Питера Паулуса, тем более что другие индейцы, тоже, как выяснилось, снабженные подобными штанами, напялили их coram populo[56] без всяких возражений, проявив таким образом явное намерение доставить удовольствие европейцам[57]. Дамы и дети так и остались в чем мать родила, но, право слово, на войне как на войне. Самое главное, что принцип был соблюден.
Пока мастер Браун праздновал прибытие гостей, открывая бутылки с тафией, перед удивленными и восхищенными взглядами толпы предстали миссис Арабелла и ее дочери. Индейцы, которым редко приходится видеть белых женщин, очарованно замерли при виде европеек, испуская негромкие восторженные возгласы и любуясь тонкими чертами их лиц, светлыми волосами и изящными одеяниями. Между тем мисс Люси пришла в голову счастливая идея рассыпать нитку бус из стекляруса и раздать по кругу каждому по бусинке. Такая щедрость в соединении с выпивкой, которую обильно разливал ее отец, сделала только что установленные отношения чрезвычайно сердечными.
Впрочем, эти индейцы были почти цивилизованными благодаря частым контактам с французами из Сен-Лорана и голландцами из Альбины. Пусть они не отказались от кочевого образа жизни и сохранили обычаи предков, но общение с белыми сделало их более гуманными. Обычно они живут в деревне, расположенной на голландском берегу практически напротив нашей исправительной колонии. Деревня эта, основательно выстроенная и расположенная в хорошем месте, состоит из трех десятков хижин с большим домом Вампи в самом центре.
Капитан Вампи[58] — вовсе не вымышленный персонаж, а реальная и весьма уважаемая особа в племени галиби. Его власть, официально признанная голландским правительством, распространяется на всех прибрежных индейцев от мыса Галиби до места слияния рек Лава и Тапанаони, то есть на территорию протяженностью более двухсот километров. Как и все люди его расы, Вампи — космополит, который мог бы дать несколько очков вперед самому мастеру Брауну. Постоянно находясь в движении, перемещаясь с места на место сообразно собственной фантазии, он живет повсюду и не имеет других устремлений, кроме свободы дикого животного, ради которой он жертвует всем. Воистину, индеец не способен подчиняться никаким другим правилам, кроме своих капризов. Если он справедливо или ошибочно полагает, что что-то угрожает его свободе, то в одно прекрасное утро бросает обжитое место, погрузив как попало в свою пирогу женщин, детей, пожитки, котлы, собак и припасы. Он оставляет свою вырубку и отправляется куда глаза глядят, пока не настанет время сбора урожая. У него нет других забот, кроме материальных. Котел, куи, металлическая пластина, его лук и стрелы — вот и все vade-mecum{449}, едва ли более мудреное, чем у древнегреческого философа.
Его религия, которая по сути есть не что иное, как примитивное манихейство, приспосабливается ко всем обстоятельствам кочевой жизни. Он верит в антагонизм добра и зла и делает все, что в его силах, чтобы умиротворить злого духа и угодить доброму. Обладая изрядной долей смирения, которую можно сравнить с мусульманским фатализмом, индеец никогда не бывает несчастен. Если говорить в целом, за редкими исключениями, он представляет собой тип философа, который стремится как можно дольше спать, не работать и пить много
