Крушение шхуны "Графтон" - Ф. Е. Райналь
ГЛАВА XVIII
Разные способы освобождения. — Кузнечный мех. — Рвение к общему делу.
Вот и 25 декабря, день Рождества Христова, святой праздник для всех верующих христиан, и бесконечная радость и счастье для всех семейств.
Ни один день года мне не было так скучно и так трудно переживать, как этот. Я употреблял всю силу воли, чтоб заняться чем-нибудь, но все напрасно, работа не двигалась вперед, и я не мог приковать мысли к действительности. Она улетала далеко за море, на родину. С необыкновенной ясностью представлялись мне картины веселых праздников, связанных с этим днем.
Я вижу: на улицах пестрые, шумные толпы народа; колокола радостью звонят на всех колокольнях, из открытых дверей церквей несется торжественное пение, по временам мешаясь с гармоническими аккордами органа; шум, звон, пение, все это вместе наполняет душу весельем и торжественностью. Мне казалось, все это я слышу; и как же я ужасно страдаю, чувствуя, что я не в числе этих счастливцев, что я далек от них, отделен от них ужасной, непроходимой бездной, и, может быть, навсегда.
Вот вижу я, настал вечер; мало помалу звон и шум умолкли, улицы опустели. Зато во всех окнах ярко заблистал свет, в каждом доме стоит стол, а на нем сверкает елка тысячью огней. Как весело, с какими оживленными лицами толпится все семейство, начиная с прабабушки, и кончая самыми крошечными детьми! Как весело они говорят, как громко смеются, какая радость на всех лицах!
Но веселая картина исчезла, и на место ее явилась другая, печальная, ужасная! Маленькая, темная комнатка; тишина; подле потухающего камина, по углям которого перебегают синенькие огоньки, еле-еле освещая лица, сидят друг подле друга два существа: это мой отец и моя мать. Их волосы совсем поседели, лица осунулись и состарились; они оба в трауре. Какой был праздник для них: у них нет Рождества, нет веселого ужина! Низко опустив головы, они даже не говорят, а тихо плачут… Они плачут о сыне, думая, что он умер…
Я хотел оторваться от этих тяжелых видений, хотел стряхнуть с себя тяготящую дремоту. Я сидел много часов, упираясь локтями в колени и положив голову на руки; чтобы очнуться, я быстро встал со скамьи и посмотрел вокруг. Товарищи мои сидели и лежали на полу подле кроватей; все молчали, на всех лицах отражалась глубокая печаль. Как видно, и им было не веселее моего, и они тоже переживали тяжелые, горькие минуты.
Я несколько минуть смотрел на них, потом скорее, чем это можно рассказать, во мне произошла перемена. Тяжелый упадок сил сменился необыкновенной восторженностью. Я почувствовал какую-то силу, гордость, мне стало досадно на свою слабость, и от негодования и от волнения сердце мое сильно забилось; дрожащим, громким голосом я воскликнул:
"Нет, не может длиться это долее; это глупо и подло. К чему наши жалобы, наши слезы? Если люди бросили нас, мы сами спасем себя. Не может быть, чтобы при сильном желании, энергии и предусмотрительности, мы не спаслись бы отсюда. Мы должны выбраться; во всяком случае нужно пробовать разные средства. Ободритесь же все вы, и — скорей за дело!" Товарищи удивленно смотрели на меня; но мои слова не произвели на них никакого впечатления; мое одушевление их не возбудило. Они меня спросили: что все это значит, и не сошел ли я с ума? Я им рассказал, какая мысль у меня явилась в то время, как я говорил, как она развивалась, с каждым мгновением казалась возможнее и наконец превратилась в осуществимый план.
"Я хочу сказать, — говорил я, — что так как наша лодочка слишком мала и слишком не крепка для дальнего путешествия, то мы должны построить другую, гораздо больше и прочнее ее. На ней мы выйдем в открытое море и уйдем с острова по направлению к Новой-Зеландии."
Несмотря на то, что все мои предприятия и предложения со времени крушения всегда были удачны, и через это я приобрел между товарищами доверие, несмотря на все мое влияние на них, но на этот раз они приняли мое предложение не с таким жаром, как я предполагал. Одни сильно побледнели при одной мысли об опасном и дерзком плавании по вечно бушующему грозному морю; другие выставляли мне на вид весь труд, по их мнению, невозможной постройки лодки.
Я не настаивал, но дал себе слово выполнить план один! Не откладывая, я решился тотчас приняться за дело; мне казалось, что мой пример лучше всяких слов убедит товарищей.
На другой день план работы был готов. Для постройки лодки надо было достать разных инструментов. У нас же, как я уже сказал, ничего не было, кроме молотка, полуиспорченного топора, шила и старого наструга, почти негодного к употреблению. Чтобы сделать новые инструменты, мне нужна была кузница; я и занялся устройством кузницы т. е. горна, наковальни и меха. Так как мех — инструмент самый сложный и сделать его труднее остальных, то я взялся прямо за него.
Рано утром, на другой день, я отправился к Графтону, или вернее, к обломкам несчастной шхуны. Морские приливы окончательно испортили верхние ее части, остался только кузов, крепко застрявший между скалами. Я оторвал клещами несколько медных листов, довольно много гвоздей с широкими шляпками, и множество досок, уже попорченных волнами. Сильный холод, который я почувствовал во время жаркой работы, напомнил мне, что вода возвышается, что морской прилив начался и пора бежать к берегу. Я поторопился уйти, унося с собой драгоценную добычу.
Не меньше недели трудился я над машиной, которая походила бы на кузнечный мех, а главное, действовала бы как он. Она состояла из трех деревянных щитов, полукруглых с одной стороны и заостренных с другой. Они были сделаны из тонких, узких досок, соединенных одна с другой посредством поперечных перекладин, прибитых к ним деревянными гвоздями. Пилкой моего карманного ножа я опилил доски, а шилом наделал дырочек. Швы я законопатил паклей из остатков снастей.
Из трех щитов тот, который должен занимать середину, был длиннее и оканчивался медной трубкой, суживающейся к концу. Я сделал эту трубку, навернув медный лист на ручку моих
