Борис Слуцкий - Лошади в океане
Самая военная птица
Горожане, только воробьевзнавшие из всей орнитологии,слышали внезапно соловьевтрели, то крутые, то отлогие.Потому — война была. Дрожаньепесни, пере-пере-переливслышали внезапно горожане,полземли под щели перерыв.
И военной птицей стал не соколи не черный ворон, не орел —соловей, который трели цокали колена вел.Вел, и слушали его живые,и к погибшим залетал во сны.Заглушив оркестры духовые,стал он главной музыкой войны.
Госпиталь
Еще скребут по сердцу «мессера»,Еще вот здесь безумствуют стрелки,Еще в ушах работает «ура»,Русское «ура-рарара-рарара!» —На двадцать слогов строки.
Здесь ставший клубом бывший сельский храм —Лежим под диаграммами труда,Но прелым богом пахнет по углам —Попа бы деревенского сюда!Крепка анафема, хоть вера не тверда.Попишку бы лядащего сюда!
Какие фрески светятся в углу!Здесь рай поет! Здесь ад ревмя ревет!На глиняном истоптанном полуЛежит диавол, раненный в живот.Под фресками в нетопленом углуЛежит подбитый унтер на полу.
Напротив,на приземистом топчане,Кончается молоденький комбат.На гимнастерке ордена горят.Он. Нарушает. Молчанье.Кричит!(Шепотом — как мертвые кричат.)Он требует, как офицер, как русский,Как человек, чтоб в этот крайний часЗеленый, рыжий, ржавый унтер прусскийНе помирал меж нас!
Он гладит, гладит, гладит ордена,Оглаживает, гладит гимнастеркуИ плачет, плачет, плачет горько,Что эта просьба не соблюдена.
А в двух шагах, в нетопленом углу,Лежит подбитый унтер на полу.И санитар его, покорного,Уносит прочь, в какой-то дальний зал,Чтоб он своею смертью чернойКомбата светлой смерти не смущал.И снова ниспадает тишина.И новобранца наставляют воины:— Так вот оно, какая здесь война!Тебе, видать, не нравится она —Попробуй перевоевать по-своему!
Четвертый анекдот
За три факта, за три анекдотавынут пулеметчика из дота,вытащат, рассудят и засудят.Это было, это есть и будет.За три анекдота, за три фактас примененьем разума и такта,с примененьем чувства и законауберут его из батальона.За три анекдота, факта за триникогда ему не видеть завтра.Он теперь не сеет и не пашет,анекдот четвертый не расскажет.Я когда-то думал все уладить,целый мир облагородить,трибуналы навсегда отвадитьза три факта человека гробить.Я теперь мечтаю, как о пиредуха, чтобы меньше убивали.Чтобы не за три, а за четыреанекдота со свету сживали.
Ведро мертвецкой водки
…Паек и водка.Водки полагалосьсто грамм на человека.Итак, паек и водкавыписывались старшинена списочный состав,на всех, кто жил и потому нуждалсяв пайке и водкедля жизни и для боя.Всем хотелось съестьположенный паеки выпитьположенную водкудо боя,хотя старшиныраспространяли слух,что при раненьив животумрет скорее тот, кто съел паек.
Все то, что причиталось мертвецуи не было востребовано импри жизни, —шло старшинам.Поэтому ночами, после боя,старшины пили.
По должности, по званию и повеселому характеруя мог бырассчитывать на приглашениев землянку, где происходилистаршинские пиры.Но после бояочень страшнослышать то, что говорят старшины,считая мертвецов и умножаяих цифру на сто,потому что водкишло по сто грамм на человека.
…До сих поряснее голована то ведромертвецкой водки,которую я не распилв старшинскомблиндажикезимой сорок второго года.
Немецкие потери
(Рассказ)
Мне не хватало широты души,Чтоб всех жалеть.Я экономил жалостьДля вас, бойцы,Для вас, карандаши,Вы, спички-палочки (так это называлось),Я вас жалел, а немцев не жалел,За них душой нисколько не болел.Я радовался цифрам их потерь:Нулям, раздувшимся немецкой кровью.Работай, смерть!Не уставай! ПотейРабочим потом!Бей их на здоровье!Круши подряд!
Но как-то в январе,А может, в феврале, в начале мартаСорок второго, утром на заре,Под звуки переливчатого матаКо мне в блиндаж приводят «языка».
Он все сказал:Какого он полка,Фамилию,Расположение сил,И то, что Гитлер им выходит боком.И то, что жинка у него с ребенком,Сказал, хоть я его и не спросил.Веселый, белобрысый, добродушный,Голубоглаз, и строен, и высок,Похожий на плакат про флот воздушный,Стоял он от меня наискосок.
Солдаты говорят ему: «Спляши!»И он плясал.Без лести.От души.Солдаты говорят ему: «Сыграй!»И вынул он гармошку из кармашкаИ дунул вальс про голубой Дунай:Такая у него была замашка.
Его кормили кашей целый деньИ целый год бы не жалели каши,Да только ночью отступили наши —Такая получилась дребедень.
Мне — что!Детей у немцев я крестил?От их потерь ни холодно, ни жарко!Мне всех — не жалко:Одного мне жалко:Того, что на гармошке вальс крутил.
«Я говорил от имени России…»
Я говорил от имени России,Ее уполномочен правотой,Чтоб излагать с достойной прямотойЕе приказов формулы простые.Я был политработником. Три года —Сорок второй и два еще потом.Политработа — трудная работа.Работали ее таким путем:Стою перед шеренгами неплотными,Рассеянными час назад в бою,Перед голодными, перед холодными,Голодный и холодный. Так! Стою.Им хлеб не выдан, им патрон недодано.Который день поспать им не дают.И я напоминаю им про родину.Молчат. Поют. И в новый бой идут.Все то, что в письмах им писали из дому,Все то, что в песнях с их судьбой сплелось,Все это снова, заново и сызнова,Коротким словом — родина — звалось.
Я этот день,Воспоминанье это,Как справку собираюсь предъявить,Затем, чтоб в новой должности — поэта —От имени России говорить.
Судьба детских воздушных шаров
Если срываются с ниток шары,то лиот дикой июльской жары,то лиот качества ниток плохого,то лиот вдаль устремленья лихого, —
все они в тучах не пропадут,даже когда в облаках пропадают,лопнуть — не лопнут,не вовсе растают.Все оник летчикам мертвым придут.
Летчикам наших воздушных флотов,испепеленным,сожженным,спаленным,детские шарики вместо цветов.Там, в небесах, собирается пленум,форум,симпозиумразных цветов.Разных раскрасок и разных сортов.
Там получают летнабы[5] шары,и бортрадисты,и бортмеханики:все, кто разбился,все, кто без паникипереселился в иные миры.
Все получают по детскому шару,с ниткойоборванноюпри нем:все, кто не вышел тогда из пожара,все, кто ушел,полыхая огнем.
Кропотово
