Борис Слуцкий - Лошади в океане
Тридцатки
Вся армия Андерса — с семьями,с женами и с детьми,сомненьями и спасеньямигонимая, как плетьми,грузилась в Красноводскена старенькие суда,и шла эта перевозка,печальная, как беда.
Лились людские потоки,стремясь излиться скорей.Шли избранные потомкиих выборных королейи шляхтичей, что на сеймена компромиссы не шли,а также бедные семьи,несчастные семьи шли.
Желая вовеки большене видеть нашей земли,прекрасные жены Польшис детьми прелестными шли.Пленительные полячки!В совсем недавние дникак поварихи и прачкииспользовались они.
Скорее, скорее, скорее!Как пену несла рекаеврея-брадобрея,буржуя и кулака,а все гудки с пароходовне прекращали гул,чтоб каждый из пешеходовскорее к мосткам шагнул.
Поевши холодной каши,болея тихонько душой,молча смотрели нашина этот исход чужой,и было жалко поляков,детей особенно жаль,но жребий неодинаков,невысказана печаль.
Мне видится и сегоднято, что я видел вчера:вот восходят на сходнихудые офицера,выхватывают из карманатридцатки и тут же рвут,и розовыеза кормамитридцаткиплывут, плывут.
О, мне не сказали больше,сказать бы могли едвавсе три раздела Польши,восстания польских два,чем в радужных волнах мазутатридцаток рваных клочки,покуда, раздета, разутаи поправляя очки,и кутаясь во рванину,и женщин пуская вперед,шла польская лавинана английский пароход.
Себастьян
Сплю в обнимку с пленным эсэсовцем,мне известным уже три месяца,Себастьяном Барбье.На ничейной земле, в проломезамка старого, на соломе,в обгорелом лежим тряпье.
До того мы оба устали,что анкеты наши — деталинезначительные в той большой,в той инстанции грандиозной,окончательной и серьезной,что зовется судьбой и душой.
До того мы устали оба,от сугроба и до сугробацелый день пробродив напролет,до того мы с ним утомились,что пришли и сразу свалились.Я прилег. Он рядом прилег.
Верю я его антифашизмуили нет — ни силы, ни жизнини на что. Только б спать и спать.Я проснусь. Я вскочу среди ночи —Себастьян храпит что есть мочи.Я заваливаюсь опять.
Я немедленно спать заваливаюсь.Тотчас в сон глубокий проваливаюсь.Сон — о Дне Победы, где пьянот вина и от счастья полногодо полуночи, да, до полночион ликует со мной, Себастьян.
Как убивали мою бабку
Как убивали мою бабку?Мою бабку убивали так:Утром к зданию горбанкаПодошел танк.Сто пятьдесят евреев города,Легкие от годовалого голода,Бледные от предсмертной тоски,Пришли туда, неся узелки.Юные немцы и полицаиБодро теснили старух, стариковИ повели, котелками бряцая,За город повели, далеко.А бабка, маленькая, словно атом,Семидесятилетняя бабка мояКрыла немцев,Ругала матом,Кричала немцам о том, где я.Она кричала: — Мой внук на фронте,Вы только посмейте,Только троньте!Слышите, наша пальба слышна! —Бабка плакала и кричалаИ шла. Опять начинала сначалаКричать.Из каждого окнаШумели Ивановны и Андреевны,Плакали Сидоровны и Петровны:— Держись, Полина Матвеевна!Кричи на них. Иди ровно! —Они шумели: — Ой, що робытьЗ отым нимцем, нашим ворогом! —Поэтому бабку решили убить,Пока еще проходили городом.Пуля взметнула волоса.Выпала седенькая коса,И бабка наземь упала.Так она и пропала.
Лошади в океане
И. Эренбургу
Лошади умеют плавать,Но — не хорошо. Недалеко.
«Глория» по-русски значит «Слава», —Это вам запомнится легко.
Шел корабль, своим названьем гордый,Океан старался превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,Тыща лошадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днищеДалеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, еслиНету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось — плавать просто,Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края.На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражаяТем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,Все на дно покуда не пошли.
Вот и все. А все-таки мне жаль их —Рыжих, не увидевших земли.
В Германии
Слепые продавцы открытокБлиз кирхи, на углу сидят.Они торгуют не в убыток:Прохожий немец кинет взгляд,
«Цветок» или «Котенка» схватит,Кредиткой мятою заплатит,Сам сдачи мелочью возьмет,Кивнет и, честный, прочь идет.
О честность, честность без предела!О ней, наверное, хотелаАвторитетно прокричатьПред тем, как в печь ее стащили,Моя слепая бабка Циля,Детей четырнадцати мать.
Бухарест
Капитан уехал за женойв тихий городок освобожденный,в маленький, запущенный, ржаной,в деревянный, а теперь сожженный.
На прощанье допоздна сидели,карточки глядели.Пели. Рассказывали сны.
Раньше месяца на три неделикапитан вернулся — без жены.
Пироги, что повара пекли, —выбросить велит он поскорее,и меняет мятые рублина хрустящие, как сахар, леи.
Белый снег валит над Бухарестом.Проститутки мерзнут по подъездам.Черноватых девушек расспрашивая,ищет он, шатаясь день-деньской,русую или хотя бы крашеную,но глаза чтоб серые, с тоской.
Русая или, скорее, крашенаяпонимает: служба будет страшная.Денег много и дают — вперед.Вздрагивая, девушка берет.
На спине гостиничной кроватиголый, словно банщик, купидон,
— Раздевайтесь. Глаз не закрывайте, —говорит понуро капитан.— Так ложитесь. Руки — так сложите.Голову на руки положите.— Русский понимаешь? — Мало очень.— Очень мало, — вот как говорят.Черные испуганные очииз-под черной челки не глядят.
— Мы сейчас обсудим все толково.Если не поймете — не беда.Ваше дело — не забыть два слова:слово «нет» и слово «никогда».Что я ни спрошу у Вас, в ответговорите: «никогда» и «нет».
Белый снег всю ночь валом валит,только на рассвете затихает.Слышно, как газеты выкликаетпод окном горластый инвалид.
Слишком любопытный половой,приникая к щелке головой,снова,снова,снова слышит ворохвсяких звуков, шарканье и шорох,возгласы, названия газети слова, не разберет которых, —слово «никогда» и слово «нет».
Месяц — май
