Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977

Борис Абрамович Слуцкий

Собрание сочинений том третий. Стихотворения 1972–1977

ПРОДЛЕННЫЙ ПОЛДЕНЬ **

1975

РЕКОНСТРУКЦИЯ МОСКВЫ

Девятнадцатый век разрушают.Шум, и гром, и асфальтная дрожь.Восемнадцатый — не разрешают.Девятнадцатый — рушь, как хошь.

Било бьет кирпичные стены,с ног сшибает, встать не дает.Не узнать привычной системы.Било бьет.

Дом, где Лермонтову рождатьсяхорошо было, — не подошел.Эти стены должны раздаться,чтоб сквозь них троллейбус прошел.

Мрамор черный и камень белый,зал двусветных вечерний свет, —что захочешь, то с ним и делай,потому — девятнадцатый век.

Било жалит дома, как шершень,жжет и не оставляет вех.Век текущий бьет век прошедший.На подходе — грядущий век.

ФРЕСКА «ЗЛОБА ДНЯ»

(Фрагменты)

Старики обижаются, что старость хуже,чем это кажется в молодости.Старухи не обижаются, а ходят за стариками,как толковые секундные стрелки                                 за непроворными часовыми.Впрочем, это — из фрески «Вечность».

Кандидат наук добился приемау председателя райисполкомаи просит отдельную, трехкомнатную,с окнами на двор, квартиру.— Я сделал открытие! Не верите — звонитехоть директору института!.. —Председатель райисполкома не верит,но звонить никому не будет:он самолично сделал открытие,что кандидат наук — дубина.

Небо не изменилось с шестнадцатого века,когда, согласно летописи, оно было голубое.Солнце заходит в том же самом месте,где заходило в шестнадцатом веке.Впрочем, это — из фрески «Вечность».

Закат багровит, кровавит пьяных.Впрочем, трезвых он также багровит.

Три десятиклассницы — народные дружинницыс белыми бантами в русых косичкахи красными повязками на белых блузах —бродят по улице в часы получки.На этой улице одна читальня,одна забегаловка и два ресторана.То-то девчонки наслушаются фольклору!

Солнце зашло, и бледные звездывышли на бледное небо.Впрочем, это — из фрески «Вечность».

Три телевизионные программыслышатся из трех соседних окон.Фестиваль студенческих песензаглушает рассужденияпрестарелого музыковедао вреде студенческих песен,а истошный крик футболазаглушает и музыку и слово.

Созвездие за созвездиемходят по небу, как положено.Впрочем, это — из фрески «Вечность».В подъезде большая студенткагромко целует маленького студентаи говорит: «Ты некрасивый,но самый умный на целом свете!»

Это тоже из фрески «Вечность».

Маленькие девочки с большою силойвыплескивают маленький пруд на берег,выкликая: «Братцы, тонем!» —Это тоже из фрески «Вечность».Слегка замазанная известкой,эта фреска проступает,даже выпирает из фрески,именуемой: «Злоба дня».

ЗАЛ ОЖИДАНЬЯ

Это — зал ожиданья. Скамейки узки, тверды.Хочешь — ляг. Хочешь — сядь. Полежи, посиди снова.Ожидай что положено: удачи, беды.Потому что тебе не положено зала иного.

Это — зал ожиданья. Счастья, страданья,здесь навалом, насыпом, слоями, рядами.Влево, вправо — немедленно ступишь в рыданья,потому что достаточно здесь нарыдали.

Впрочем, выбора, этой единственно подлиннойчеловеческой роскоши, — выбора нет.В освещенной неярко и плохо натопленной,все же в нашей судьбе есть тепло, есть и свет.

То калачиком сжавшись, то вытянув ноги,потому что скамейка тверда, узка,ожидаешь                   с железной, железной дорогизолотого, серебряного звонка.

ЖУРАВЛИ

Летят над нами журавли,и мы стоим под журавлями,как будто бы пришли под знамя,большое знамя всей земли.

Они летят, словно душалетит чужой душе навстречу.Торжественна и хорошажесть журавлиного наречья.

Связует этот перелетничем не связанные страны.Не потому ли жесть поетили рычит                так дико, странно.

О чем курлычут, что кричат,куда кочуют, где ночуют?С Выг-озера к озеру Чадлетят и что-то чуют, чуют.

Сегодня осень осенив,весну они увидят завтра.Без раздраженья и азартанад редкой желтизною жнив

летят, летят, летят, летят.Куда хотят, туда летят.

ПОЛУТОРКА

Автомобиль для смоленских дорог —нерастрясаемый,непотопляемый,даже метелью                     не заметаемый,но поспевающий всюду, как рок.

Как тебя кляли, полуторка,какблагословляли,когда ты спокойно,простооставила в дуракахгрязь и распутицу,осень и войны!

Ты,тарахтящая на ходу,переезжала печаль и беду.Ты,рассыпающаяся на части,переезжала тоску и несчастье,и, несмотря на сиротскую внешность,ты получала                    раз по сто                                       на днюнациональную чуткость и нежность,шедшую             в прежние годы                                         коню!

Можно ли оды машинам слагать?Можно,                когда они одушевленныеи с человеком настолько скрепленные:в топь из болота!С гати на гать!

Где вы, полуторки прошлой войны,нашей войны,Великой Отечественной?Даже в великомнашем отечествегде-нибудь вы отыскаться должны.

В кузове трясся,в кабине сидел,с гиком               выталкивал из кювета.Где вы, полуторки?С вас я гляделна все четыре стороны света!

ОДИССЕЙ

Хитрый лис был Улисс.Одиссей был мудрей одессита.Плавал, черт подери его,весело, пьяно и сыто.

А его Пенелопа,его огорчить не желая,все ждала и ждала его,жалкая и пожилая.

А когда устарели физически он и моральнои весь мир осмотрел —вдруг заныло, как старая рана,то ли чувство семьи,то ли чувство норы,то ли злаямысль,что ждет Пенелопа —и жалкая и пожилая.

Вдруг заныла зануда.В душе защемила заноза.На мораль потянулос морального, что ли, износа!Я видал этот остров,настолько облезлый от солнца,что не выдержит отрок.Но старец, пожалуй, вернется.

Он вернулся туда,где родился и где воспитался.Только память — беда!И не вспомнил он, как ни пытался,той, что так зажилась,безответной любовью пылая,и его дождалась,только жалкая                           и пожилая.

БЕЛЫЕ РУКИ

С мостков,              сколоченных из старой тары,но резонирующих на манер гитары,с мостков,                видавших всякое былье,стирала женщина белье.

До синевы               оттерла фиолетовыйи добела                 отмыла голубойи на мостках стояла после этого,в речонке отражаясь головой.

Ее цвета цвели, словно цветы,вдыхали в душу сладкое смятенье,и удвояла речка                             красотыневиданной                  исподнее и тельное.

Казалось, что закат затем горити ветер нагоняет звезды снова,чтоб освещать и стирки древний ритм,и вечный ритм                        течения речного.

Над белой пеной мыла,                                     белой пенойреки,             белея белизною рук,она то нагибалась постепенно,то разгибалась вдруг.

Белели руки белые ее,над белизной белья белели руки,и бормотала речка про свое:какие-то особенные звуки.

ГРЯЗНАЯ ЧАЙКА