Борис Слуцкий - Лошади в океане

Сбрасывая силу страха

Силу тяготения землипервыми открыли пехотинцы, —поняли, нашли, изобрели,а Ньютон позднее подкатился.

Как он мог, оторванный от практики,кабинетный деятель, понятьпервое из требований тактики:что солдата надобно поднять.

Что солдат, который страхом мается,ужасом, как будто животом,в землю всей душой своей вжимается,должен всей душой забыть о том.

Должен эту силу, силу страха,ту, что силы все его берет,сбросить, словно грязную рубаху.Встать.Вскричать «ура».Шагнуть вперед.

Политрук

Словно именно я был такая-то мать,Всех всегда посылали ко мне.Я обязан был все до конца пониматьВ этой сложной и длинной войне.То я письма писал,То я души спасал,То трофеи считал,То газеты читал.

Я военно-неграмотным был. Я не зналВ октябре сорок первого года,Что войну я, по правилам, всю проигралИ стоит поражение у входа.Я не знал,И я верил: победа придет.И хоть шел я назад,Но кричал я: «Вперед!»

Не умел воевать, но умел я вставать,Отрывать гимнастерку от глиныИ солдат за собой подниматьРади Родины и дисциплины.Хоть ругали меня,Но бросались за мной.Это былоМоей персональной войной.

Так от Польши до Волги дорогой огняЯ прошел. И от Волги до Польши.И я верил, что Сталин похож на меня,Только лучше, умнее и больше.Комиссаром тогда меня звали.ПопомНе тогда меня звали,А звали потом.

Немка

Ложка, кружка и одеяло.Только это в открытке стояло.

— Не хочу. На вокзал не пойдус одеялом, ложкой и кружкой.Эти вещи вещают бедуи грозят большой заварушкой.

Наведу им тень на плетень.Не пойду. — Так сказала в тот деньв октябре сорок первого годадочь какого-то шваба иль гота,

в просторечии немка; онаподлежала тогда выселенью.Все немецкое населеньевыселялось. Что делать, война.

Поначалу все же собраводеяло, ложку и кружку,оросив слезами подушку,все возможности перебрав:— Не пойду! (с немецким упрямством)Пусть меня волокут тягачом!Никуда! Никогда! Нипочем!

Между тем, надежно упрятанв клубы дыма,   Казанский вокзалкак насос высасывал лишнихиз Москвы и окраин ближних,потому что кто-то сказал,потому что кто-то велел.Это все исполнялось прытко.И у каждого немца белелжелтоватый квадрат открытки.А в открытке три слова стояло:ложка, кружка и одеяло.

Но, застлав одеялом кровать,ложку с кружкой упрятав в буфете,порешила не открыватьникому ни за что на светенемка, смелая баба была.

Что ж вы думаете? Не открыла,не ходила, не говорила,не шумела, свету не жгла,не храпела, печь не топила.Люди думали — умерла.

— В этом городе я родилась,в этом городе я и подохну:стихну, онемею, оглохну,не найдет меня местная власть.

Как с подножки, спрыгнув с судьбы,зиму всю перезимовала,летом собирала грибы,барахло на толчке продавалаи углы в квартире сдавала.Между прочим, и мне.

Дабыв этой были не усумнились,за портретом мужским хранилисьдокументы. Меж них желтелтой открытки прямоугольник.

Я его в руках повертел:об угонах и о погонях ничего.Три слова стояло:ложка, кружка и одеяло.

Казахи под Можайском

С непривычки трудно на фронте,А казаху трудно вдвойне:С непривычки ко взводу, к роте,К танку, к пушке, ко всей войне.

Шли машины, теснились моторы,А казахи знали просторы,И отары, и тишь, и степь.А война полыхала домной,Грохотала, как цех огромный,Била, как железная цепь.

Но врожденное чувство честиУдержало казахов на месте.В Подмосковье в большую пургуНе сдавали рубеж врагу.

Постепенно привыкли к стали,К громыханию и к огню.Пастухи металлистами стали.Становились семь раз на дню.

Постепенно привыкли к грохотуПросоводы и чабаны.Приросли к океанскому рокотуТой Великой и Громкой войны.Механизмы ее освоилиСтепные, южные воины,А достоинство и джигитствоПринесли в снега и леса,Где тогда громыхала битва,Огнедышащая полоса.

Высвобождение

За маленькие подвиги даютсямедали небольшой величины.В ушах моих разрывы отдаются.Глаза мои пургой заметены.

Я кашу съел. Была большая миска.Я водки выпил. Мало: сотню грамм.Кругом зима. Шоссе идет до Минска.Лежу и слушаю вороний грай.

Здесь, в зоне автоматного огня,когда до немца метров сто осталось,выкапывает из меня усталость,выскакивает робость из меня.

Высвобождает фронт от всех забот,выталкивает маленькие беды.

Лежу в снегу, как маленький завод,производящий скорую победу.Теперь сниму и выколочу валенки,поставлю к печке и часок сосну.И будет сниться только про войну.

Сегодняшний окончен подвиг маленький.

Ранен

Словно хлопнули по плечуСтопудовой горячей лапой.Я внезапно наземь лечу,Неожиданно тихий, слабый.Убегает стрелковая цепь,Словно солнце уходит на запад.Остается сожженная степь,Я   и крови горячей запах.Я снимаю с себя наган —На боку носить не сумею.И ремень, как большой гайтан,Одеваю себе на шею!И — от солнца ползу на восток,Приминая степные травы.А за мной ползет кровавыйСлед.   Дымящийся и густой.В этот раз, в этот первый разЯ еще уползу к востокуОт германцев, от высших рас.Буду пить в лазарете настойку,Буду сводку читать, буду естьСуп-бульон, с петрушкой для запаха.Буду думать про долг, про честь.Я еще доползу до запада.

Лес за госпиталем

Я был ходячим. Мне было лучше,чем лежачим. Мне было проще.Я обходил огромные лужи.Я уходил в соседнюю рощу.

Больничное здание белелов проемах промежду белых берез.Плечо загипсованное болело.Я его осторожно нес.

Я был ходячим. Осколок минымоей походки пронесся мимо,но заливающе горячодругой осколок, ударил в плечо,

Но я об этом не вспоминал.Я это на послевойны откладывал,а просто шел и цветы сминал,и ветки рвал, и потом обгладывал.

От обеда и до обходабыло с лишком четыре часа.Мужайся, — шептал я себе, — пехота.И шел, поглядывая в небеса.

Осенний лес всегда просторней,чем летний лес и зимний лес.Усердно спотыкаясь о корни,я и самую чащу его залез.

Сквозь ветви и сучья синело небо.А что я знал о небесах?А до войны я ни разу не былв осеннем лесу и в иных лесах.

Война горожанам дарила щедроземлю — раздолья, угодья, недра,невиданные доселе лесаи птичьи неслыханные голоса.

Торжественно было, светло и славно.И сквозь торжественность и тишинуя шел и разрабатывал планы,как лучше выиграть эту войну.

Самая военная птица