Фидель Кастро - В горячих сердцах сохраняя (сборник. Рассказы и стихотворения)

— Он надавал мне таких оплеух, что до сих пор горят щеки.

Все трое весело рассмеялись.

— Скажи, Хасинто, — спросил Рамос, — когда было тяжелее всего?

Хасинто прищурил глаза и уставился в белую стену. Несколько минут он молчал.

— Во—первых, когда меня пытали. Человек может говорить, что он готов ко всему, но есть вещи, приготовиться к которым нельзя… Когда меня стали бить по ушам, так что лопались барабанные перепонки, — это было ужасно. У меня ни разу не возникала мысль заговорить, но я очень хотел, чтобы меня поскорее прикончили. — Немного помолчав, он продолжал: — Во—вторых, когда меня познакомили с этим письмом… Это была искусная ловушка, которая могла сорвать все. Ведь в письме говорилось, будто я переметнулся, понимаете… Тяжело было думать, что твои товарищи могут поверить, будто ты стал предателем и…

— Нам такое и в голову не приходило! — запротестовал Старик. — Мы верили в тебя. Мы знали, что ты в тяжелом положении, что помочь тебе трудно, но были уверены, что ты не подведешь… Да, это письмо, состоявшее из двух листов, оказалось настоящей головоломкой. Как потом выяснилось, отправляя его, они надеялись ликвидировать те улики, которыми мы располагали. Каждый из листов был пропитан химическим составом, который сам по себе безобиден, но если сложить листы и подержать их вместе при температуре двадцать пять — тридцать градусов, они воспламеняются. Листы пришли с разрывом в один день. Конечно, мы сложили их вместе, вложили в папку и поместили в сейф. Это письмо из двух частей не выходило у меня из головы, пока я не нашел разгадку в конспекте учебной лекции. Нечего говорить, что я поспешил к сейфу, который уже начал чадить. Хорошо, что нам удалось спасти документы. — Он улыбнулся: — Я тебя прервал, извини.

Хасинто продолжал:

— Самый тяжелый момент был под конец, когда я шел по пляжу. Я смотрел на море и вспоминал родину, Я думал о детях и страдал, ведь я считал, что уже никогда не увижу своих девочек. Я, конечно, знал, что революция не забудет о них. И все же было очень тяжело… — Его глаза, глаза человека, стойко выдержавшего самые тяжкие испытания, увлажнились. Он попросил сигарету и, затянувшись; выпустил струю дыма. Потом спросил: — Как мои девочки?

— У них все хорошо, — ответил Рамос. — Вчера я был у тебя дома. Марсия готовится к соревнованиям по гимнастике. В школе учится хорошо. Нормита пошла в этом году в первый класс и быстро освоилась. Да, я совсем забыл: Марсия — командир пионерского отряда.

Глаза Хасинто посветлели.

— Ты можешь гордиться своими детьми, — закончил Рамос.

— Мои знают, что я здесь? — спросил Хасинто.

— Нет, пока не знают, — ответил Старик. — Мы готовим им сюрприз. Завтра утром тебя выпишут… А пока нам надо поговорить об одном важном деле… И еще я хочу тебе напомнить, что для всех или, точнее, почти для всех ты умер. В этом большое преимущество для дальнейшей работы…

Хасинто улыбнулся:

— Вы что, и отпуска мне не дадите?

— Ну, отпуск—то ты получишь. Ты его вполне заслужил… — ответил Старик.

Старик сидел за столом в своем кабинете и о чем—то сосредоточенно думал.

— Разрешите? — спросил вошедший Рамос, но майор не поднял головы и ничего не ответил. — Разрешите? — повторил вопрос капитан.

— Да—да, конечно. Я думал обо всем, что пришлось пережить Хасинто… Хорошо сказал Главнокомандующий на торжественном собрании по случаю пятнадцатой годовщины нашей организации: «…Есть в жизни такое, от чего мы никогда не откажемся. Это — наша мораль. Прежде всего она помогает революционным борцам в борьбе с врагом. Именно об нее разбивается всякое сопротивление. Наш боец силен своей идейной убежденностью. Пятнадцатилетний опыт революционной борьбы доказал, что безыдейные люди теряют волю, сталкиваясь с бойцами революции. И поэтому победа всегда остается за нами».

— Немалую роль в этом играет наша кровная связь с народом. Нам очень помогли комитеты защиты революции, — добавил Рамос.

В кабинет вошел Ферра:

— Майор, пришло новое сообщение от Р–15: «Начинается операция «Пикадура». Однако вот что настораживает — использован канал Х–23.

— Садись, сейчас мы тебе все объясним, — сказал Старик. — Но сначала я скажу тебе главное: между нами и ЦРУ мира не будет. Понятно? Борьба продолжается…

Альсидис Иснага

Ты — верная спутница мне

Ты — верная спутница мне,Ты — мой верный товарищ!Перед тобой я ставлю только Революцию,потому что нет более величественногоимени на Земле.Ты выбиваешься из сил,ты без устали заботишься —я чувствую это всем сердцем —о хижинах из картона,из жести и обломков,о больных и умирающих.

Ты здесь сегодня, и глаза моивнимательно следят за тобой.А завтра ты отправишься в Сантьягоили в Пинар—дель—Риос самого рассветаразбирать обломки.Ты будешь выращивать сады и строить города,ты будешь подобна свободному ветруи будешь сиять и шагать в победном марше…

Плая—Хирон!Не уничтожат тебяни жалкие наемники, ни морские пехотинцы,не смогут они заронить в твою душуужас и страх.Ты думаешь и трудишься,чтобы все на Землестало правдивым и чистым.

Алехо Карпентьер

Весна священная

(отрывок)

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день за них идет на бой.

Так как эта дорога мне немного знакома, я прикидываю, что примерно в десять вечера мы прибудем в Хагуэй—Гранде, тот отправной пункт, откуда, как исчерпывающе и в то же время скупо сообщает первая военная сводка Революционного правительства, «войска десанта с моря и суши атакуют различные части территории юга провинции Лас—Вильяс при поддержке авиации и военных судов…»

Окруженный бойцами моей милиции, я уже много часов качусь в этом чихающем развалюхе—автобусе, то и дело вынужденном прижиматься к обочине шоссе, чтобы дать дорогу грузовикам, которые, гудя клаксонами, просят, чтобы мы их пропустили, грузовикам, битком набитым молодыми бойцами, хором поющими песни и гимны, догоняющим и оставляющим нас позади. Поравнявшись с нами и увидев, что мы едем туда же, куда и они, они нас приветствуют шутками, ободряющими возгласами и выкрикивают угрозы в адрес врагов, издеваясь над ними и поминая всех их предков до третьего колена. От автомобиля к автомобилю летят веселые язвительные словечки, и мы опять остаемся сзади, напевая в темноте, откуда время от времени возникает какая—нибудь крохотная спящая деревушка, едва освещенная двумя десятками лампочек. Все вокруг вызывает наш смех: шофер, который чуть не заехал в яму на дороге; вон тот чудак, что едет нам навстречу на скелетообразной кляче («Да здравствует славная кавалерия!»); обнявшаяся под деревом парочка, неожиданно высвеченная нашими огнями («Отпусти ее!»… «Оставьте хоть что—нибудь на завтра!»… «Да не проглоти ты ее!»…).

Я не знаю, как мы помещаемся среди вещевых мешков, ящиков с боеприпасами, оружия в этом старом автобусе, снятом с маршрута Гавана — Сьенфуэгос и превращенном в военный транспорт. Веселые парни, вместе с которыми я еду, отправляются на бой, как на праздник или как на какие—нибудь спортивные соревнования, где их наверняка ждет победа. (Какая разница между этими парнями и солдатами диктатуры, которые, как известно, направлялись к Сьерра—Маэстре охваченные безумным страхом, как рабы, насильственно поставленные под ружье!) Эти парни не могут не знать, что война — дело не шуточное. Но дух в них тот же, какой я чувствую везде, где люди работают, встречаются на собраниях, спорят, — на фабриках, в мастерских, учреждениях, школах. Желание идти вперед, преодолевать трудности собственными усилиями, упорство, воля — нечто новое в креолах, привыкших за долгие годы приспосабливания к среде, где от них ничего не требовалось, получать выгоду и обогащаться посредством хитрости, изворотливости и ловкого воровства. Я никогда не ожидал, что увижу, как происходит подобная перемена в моих соотечественниках, хотя мне было бы очень жаль, если бы в то же время они растеряли свое всегдашнее хорошее настроение, свою любовь к танцу и склонность музицировать на чем попало в силу своих явных или скрытых африканских корней. Поэтому я поздравлял себя в тот вечер, видя мой народ таким веселым и непринужденным, поскольку, как боец другой войны, я знал лучше, чем кто бы то ни было, что нас ожидает в конце пути…

По мере того как мы приближаемся к Хагуэю, растет число грузовых машин, заполненных милисьянос и солдатами, и движущаяся колонна разрастается от джипов, «тоёт», разных малолитражек, которые вливаются в нее со второстепенных и главных дорог. Я уже узнаю эти предвещавшие близость поля боя признаки, вдруг вписанные, грубо вставленные в пейзажи настолько тихие, что, хотя они и находятся поблизости от свинцово—огневых рубежей, они кажутся особенно безразличными к людским хлопотам. (Я не помню тишины полнее той, что воцарилась над районом дворца Монклоа однажды, за несколько часов до того, как началось одно из самых кровавых сражений в битве за Мадрид[17]…)