Фидель Кастро - В горячих сердцах сохраняя (сборник. Рассказы и стихотворения)
И вдруг это огромное невидимое сражение начинается. Где—то около моря — совсем недалеко — через завесу растительности многочисленные пулеметы одновременно открывают огонь. Их поддерживают минометы. Резкий, грохочущий взрыв мины отдается толчком внутри каждого из нас, а перекрывает его полнозвучный залп 122–миллиметровых пушек, на фоне которого раздаются отрывистые и частые выстрелы вражеских орудий.
— Теперь пошло! — говорит кто—то. — Да уж! И как будто стреляют прямо сюда!
— Не совсем, не совсем, — успокаиваю я. — Кажется, что сюда, но пока не попадают.
— Он в этом кое—что понимает, — говорит еще кто—то, не подозревая, до какой степени его слова мне льстят.
— Во—о–о—о–оздух! — кричит лейтенант. — Во—о–о—о–оздух!..
И все мы скатываемся вниз, чтобы укрыться в кюветах и во рвах. Тень машины скользит по нашим спинам, рисуя на земле черный крест, прежде чем мы слышим, как раздается похожая на треск доски пулеметная очередь. Один заход — и пересохшая земля вздымается рядом со мной… Подброшенный вверх, взлетает надо мной булыжник.
— Не двигаться, чтоб вас!.. — кричит лейтенант.
Второй заход — и вот уже изрешечены борта нашего грузовика, оставшегося на шоссе. И, наконец, на прощание — очередь из хвостового пулемета, которая могла бы стать самой опасной, но не настигла никого.
Лейтенант уже на ногах:
— Ушел! Всем встать!
Я поднимаюсь, состроив ужасную гримасу.
— Что такое? Откуда эта вонь? — спрашивает меня кто—то.
— Черт побери! Что за листья — чуть—чуть пожевал, и теперь у меня во рту привкус гнилой устрицы.
Боец смеется:
— Это сигуа.[23] Теперь весь день от тебя этот запах не отстанет.
— В машину! — приказывает лейтенант, видя, что шофер смог с ходу завести мотор…
И вот мы въезжаем в Пальните. Тут уже я окончательно понимаю, что мы вступили в район боевых действий, которые больше слышали, чем видели до сего момента. А сейчас я не только слышу нарастающий грохот боя на Плая—Ларга, в нескольких километрах отсюда, но и вижу великолепно замаскированные среди кустарника и уже установленные на позициях 122–миллиметровые пушки, счетверенные зенитные установки и даже несколько танков.
Легкий, точный в жестах и словах капитан Фернандес, переходя большими шагами с одной стороны шоссе на другую, руководит движением, отдает приказы. Неподалеку видны остовы нескольких сгоревших домов. Посреди поляны стоит закопченная железная кровать, от которой уцелели лишь ножки да пружинный матрас. Чуть дальше горит растительность, не прекращая рассыпать искры. Все это мне знакомо. Это я уже прочувствовал, понюхал, выстрадал более тридцати лет назад… А пока мы продвигаемся вперед, хотя и медленно. Вдалеке грохочут минометы — эти неутомимые минометы!
— Они столько стреляют, что, наверное, раскалились, — говорит кто—то.
Но нет. Начавшись, яростная артиллерийская дуэль затихает всего на несколько секунд, чтобы возобновиться с еще большим неистовством.
— Приехали! — говорит лейтенант, спрыгивая с грузовика. — Разгрузить оружие и боеприпасы. И побыстрей, не задерживать движение!
Сейчас, Когда не шумит мотор нашей машины, кажется, что бой распространяется вширь и грохот его усиливается. Но вот слышен другой мотор, и к нам медленно приближается тяжеловесный «мэк», до того переполненный милисьянос, что один из них устроился на крыше кабины водителя, свесив ноги и положив на колени винтовку…
— Брат! — вынув изо рта сигару, кричит человек, взгромоздившийся на кабину.
— Гаспар!
— Да, я здесь! А ты?
— И я здесь.
— Как при Брунете.[24]
— Но там мы проиграли бой.
— Здесь выиграем!
— Родина или смерть!
— Родина или смерть!
— Увидимся после.
— Увидимся после, — повторяет уже удаляющийся голос Гаспара.
А я, словно для того чтобы задобрить Покровителя Воинства, вероятно рассерженного столь вызывающим оптимизмом этого «Увидимся после», соединяю мизинец и указательный палец в жесте цыганского заклинания.
— Черт побери! Поторапливайтесь! — кричит лейтенант, помогая выгружать содержимое грузовика к левой обочине шоссе.
Неожиданное появление Гаспара придало еще большее значение переживаемым мною минутам. И я подумал, что если Фабрицио дель Донго[25] сражался при Ватерлоо, не зная, действительно ли он участвует в этом сражении, то я—то, черт возьми, отлично сознаю, где нахожусь…
— Вперед! — кричит лейтенант. — И осторожно — в зарослях могут быть «пятнистые»[26]… — И он трогается с места, чтобы указать направление…
Теперь разрозненные взрывы сопровождает беспрерывная трескотня пулеметов. И вновь стреляют минометы, множество минометов.
— Это прямо какая—то минометная война, — говорю я.
— А как же иначе? — откликается кто—то. — Ничего другого и не придумаешь на такой дерьмовой местности.
— Вперед! — вновь и вновь призывает нас лейтенант, будто мы заняты чем—нибудь другим.
И тем не менее его шаг, под который мы подстраиваемся, осторожен: лейтенант идет, постоянно оглядываясь на нас.
Меня—то не надо подгонять. Я и так иду. С момента, когда грузовик остановился, я нахожусь в том особом состоянии, которое возвращает меня к дням войны в Испании: разум подчиняется инстинктам, а способность видеть, слышать, воспринимать, чувствовать нацелена на все окружающее, удивительным образом воскрешая рефлексы самосохранения. Я начинаю слышать кожей, я вижу затылком, мышцы мои напрягаются прежде, чем коснется земли падающий снаряд. К тому же некоторые снаряды, похоже, летят в нашу сторону. Вот от этого—то грохота мы особенно содрогаемся…
— Чертовщина! Мне показалось, что этот предназначался прямо нам! — говорит один боец.
— Просто мы подходим ближе, — объясняет другой.
И вновь мы в полосе зарослей, и вновь колючки впиваются нам в лицо. Тем, кто нагружен базуками, больше других докучает эта проклятая растительность, которая опутывает нас, мешает двигаться, а тут еще ноги вязнут в трясине. Наконец мы различаем вдали прогалину более обширную, чем те, что мы уже проезжали, но — опять! — окруженную густой порослью кустов ежевики, и марабу, и неизбежными мастиковыми деревьями.
— Не выходить на открытую местность! — кричит лейтенант.
И в ту же секунду впереди нас взрывается кустарник. Массив деревьев стреляет всей своей чащей, и чудовищный фейерверк минометов и пулеметов все сотрясает взрывами и треском. В ушах звенит от уже пролетевших пуль, и я напрягаюсь при мысли, сколько их еще полетит. Я слышу страшный треск, словно просмоленный холст разрезают огромным ножом, и взрыв и ощущаю, что моя левая нога теряет всякую чувствительность, слабеет, лишает меня поддержки, и я падаю так, что ударяюсь виском о приклад собственной винтовки. Все происходит так быстро, что… Но я не могу подняться! Это тина… Болото… Моя правая нога, не подчиняясь мне, делает нелепые движения в воздухе.
Это ничего… Ничего. Но черт побери, меня пронзает боль — какая страшная боль! Моя рука, потянувшаяся туда, где болит, возвращается вся в крови. Кровь на груди, на лице, на губах. Боль становится нестерпимой, и я понимаю, что мина взорвалась сбоку от меня и что осколки угодили мне в ногу, а возможно, и выше, потому что я весь в крови, до чего ни дотронусь — везде кровь, а серьезные ранения, такие, как ранения в грудь, иногда не болят с первой минуты.
— Меня ранило! — говорю я вслух. Теперь боль захватывает меня настолько, что я не знаю, где она начинается. Я весь — одна сплошная боль, я дышу со стоном: — Меня ранило! Меня ранило!
Мне кажется, что, если я сумею повернуться на правый бок, будет легче. Но почва становится мягкой, проваливается, проваливается, проваливается, и я перестаю видеть и слышать и падаю, падаю, падаю, кружась, куда—то вниз все быстрее, все быстрее, во тьму, глубокую—глубокую, такую глубокую, что…
* * *…Я прихожу в себя и чувствую, что меня несут к грузовой машине, где кладут на пол среди других раненых. Боль возвращается, сильными толчками отдаваясь в груди. Да еще эта искалеченная нога, неподвижная, беспомощная, которая, кажется, для того и прикреплена к моему телу, чтобы причинять адскую боль! Тряхнуло меня так — только теперь до меня это смутно доходит, — что я все еще как одуревший. Я определяю, что грузовик едет, по звуку стрельбы и по ямам на дороге. По огромному числу ям.
— Снаряды разворотили дорогу, — произносит кто—то на уровне моего уха.
Наверное, я потерял много крови, потому что мои штаны покрыты засохшей коркой. Ногой я даже не пытаюсь двинуть… Ранена та же, что в Испании. Второй раз и все та же нога. Должно быть, дело плохо. Очень плохо! Может быть… Нет—нет, я не хочу и думать об этом. Нет, не может быть… И это первое, о чем я спрашиваю врача, который осматривает меня.
