Илья Эренбург - Избранное
1944
243. БАБИЙ ЯР
К чему слова и что перо,Когда на сердце этот камень,Когда, как каторжник ядро,Я волочу чужую память?Я жил когда-то в городах,И были мне живые милы,Теперь на тусклых пустыряхЯ должен разрывать могилы,Теперь мне каждый яр знаком,И каждый яр теперь мне дом.Я этой женщины любимойКогда-то руки целовал,Хотя, когда я был с живыми,Я этой женщины не знал.Мое дитя! Мои румяна!Моя несметная родня!Я слышу, как из каждой ямыВы окликаете меня.Мы понатужимся и встанем,Костями застучим — туда,Где дышат хлебом и духамиЕще живые города.Задуйте свет. Спустите флаги.Мы к вам пришли. Не мы — овраги.
1944
244. «В это гетто люди не придут…»
В это гетто люди не придут.Люди были где-то. Ямы тут.Где-то и теперь несутся дни.Ты не жди ответа — мы одни,Потому что у тебя беда,Потому что на тебе звезда,Потому что твой отец другой,Потому что у других покой.
1944
245. «За то, что зной полуденный Эсфири…»
За то, что зной полуденный Эсфири,Как горечь померанца, как мечту,Мы сохранили и в холодном мире,Где птицы застывают на лету,За то, что нами говорит тревога,За то, что с нами водится луна,За то, что есть петлистая дорогаИ что слеза не в меру солона,Что наших девушек отличен волос,Не те глаза и выговор не тот, —Нас больше нет. Остался только холод.Трава кусается, и камень жжет.
1944
246. «В окопе или в маленькой землянке…»
В окопе или в маленькой землянке,Когда коптилка тихо догорит,Товарищ вспомнит о подбитом танкеИ на тебя украдкой поглядит.О, в тех глазах нет места укоризне,И нет в них даже отсвета побед, —Начало в них большой и новой жизни,Самозабвения горячий свет.И есть в войне такое утвержденье,Что, вглядываясь в голубую тьму,Ты улыбнешься одинокой тени,Как ты не улыбался никому.
(1945)
247. РОССИЯ
Когда в пургу ворвутся кони,Она благословит бойца,Ее горячие ладониКоснутся смутного лица.Она для сердца больше значит,Чем все обеты, все пути.И если дерево — на мачты,И если камень — улети,И если не пройти — тараном,И если смерть — переступиИ стой один седым курганомВ пустой заснеженной степи.Ты видишь, выйдя из окопа, —Она, оснащена тобой,Пересекает ночь Европы.И сквозь тяжелый, долгий бой,Сквозь зарева туман кровавыйТы видишь под большой лунойБроню тяжелую державыИ хлопья пены кружевной.
(1945)
248. «Россия — в слове том не только славы…»
Россия — в слове том не только славыХранители, великие года, —В нем строгая приподнятость державыИ теплота родимого гнезда.И что ты вспомнишь, повторив то слово:Адмиралтейство и гранит рекиИль накануне утра роковогоСтыдливый жар девической щеки?Но в каждом холмике и в каждой елкеЧерты того же милого лица,И в смехе простодушной комсомолки,И в тихом скрипе ветхого крыльца.
(1945)
249. «Прости — одна есть рифма к слову „смерть“…»
Прости — одна есть рифма к слову «смерть»:Осточертевшая, как будто в стужуМогилу роют, мерзлая земляУпорствует, и твердь не поддается.Ты рифмы не подыщешь к слову «жизнь»,Ни отклика, ни даже отголоска.А сколько слез, признаний, сколько просьб!Все говорят, никто не отвечает.
(1945)
250. «Я не завидую ни долголетью дуба…»
Я не завидую ни долголетью дуба,Ни журавлям, ни кораблям, ни человеку,Чьи ослепительные зубыСверкают на экранахБудущего века.В музеях плачут мраморные боги.А люди плакать разучились. ВсемНемного совестно и как-то странно.Завидую я только тем,Кто умер на порогеЗемли обетованной.
(1945)
251. «Светлое поле. Вечер был светел…»
Светлое поле. Вечер был светел.В поле лежали мертвые дети.Ветер метался, сердца бездомней.Ветер улегся, ветер не помнит.Камни забыли, как их дробили,Камни не знают, кто здесь в могиле.Нет, не бессмертье, не мрамор, не камень,Дай мне другое — горькую память,Чтоб, умирая, снова увидетьСветлое поле в черной обиде!
1945
252. СТАТУЯ АФРОДИТЫ
Он много знал, во имя богаОн суетных богов ломал,И всё же он душою дрогнул,Когда тот мрамор увидал.Не знаю, девкой деревенскойИль домыслом она былаИ чья догадка совершенствоИз глыбы камня родила,Но плакал, как дитя, апостол,Что слишком поздно увидал,Зачем он был на землю посланИ по какой земле ступал.Давно тот след на камне стерся,И падал снег, и таял снег.Но вижу я — к тому же торсуВ тоске подходит человек,И та же красота земнаяВдруг открывается ему,И смутно слезы он роняет,Не понимая почему.
1945
253. «Была трава, как раб, распластана…»
Была трава, как раб, распластана,Сияла кроткая роса,И кровлю променяла ласточкаНа ласковые небеса,И только ты, большое дерево,Осталось на своем посту —Солдат, которому доверилиПрикрыть собою высотуИ были ветки в муке скрещены,Когда огонь тебя подсек,И умирало ты торжественно,Как умирает человек.
1945
254. «Когда я был молод, была уж война…»
Когда я был молод, была уж война,Я жизнь свою прожил — и снова война.Я всё же запомнил из жизни той громкойНе музыку марша, не грозы, не бомбы,А где-то в рыбацком селенье глухомК скале прилепившийся маленький дом.В том доме матрос расставался с хозяйкой,И грустные руки метались, как чайки.И годы, и годы мерещатся мнеВсё те же две тени на белой стене.
1945
255. «Я смутно жил и неуверенно…»
Я смутно жил и неуверенно,И говорил я о другом,Но помню я большое дерево,Чернильное на голубом,И помню милую мне женщину,Не знаю, мало ль было сил,Но суеверно и застенчивоЯ руку взял и отпустил.И всё давным-давно потеряно,И даже нет следа обид,И только где-то то же деревоЕще по-прежнему стоит.
1945
256. «Ты говоришь, что я замолк…»
Ты говоришь, что я замолк,И с ревностью, и с укоризной.Париж не лес, и я не волк,Но жизнь не вычеркнешь из жизни.А жил я там, где, сер и сед,Подобен каменному бору,И голубой и в пепле лет,Стоит, шумит великий город.Там даже счастье нипочем,От слова там легко и больно,И там с шарманкой под окномИ плачет и смеется вольность.Прости, что жил я в том лесу,Что всё я пережил и выжил,Что до могилы донесуБольшие сумерки Парижа.
1945
257. «Чужое горе — оно как овод…»
Чужое горе — оно как овод:Ты отмахнешься, и сядет снова,Захочешь выйти, а выйти поздно,Оно — горячий и мокрый воздух,И, как ни дышишь, всё так же душно,Оно не слышит, оно — кликуша,Оно приходит и ночью ноет,А что с ним делать — оно чужое.
1945
258. «Мне было многое знакомо…»
Мне было многое знакомоИ стало сердцу дорогим,Но не было на свете дома,Который бы назвал своим.И только в час глухой и злобный,Когда горела вся земля,Я дверь одну ревниво обнял,Как будто эта дверь — моя.И дым глаза мне ночью выел,Но я не опустил руки,Чтоб дети, не мои — чужие,Играли утром у реки.
1945
