Илья Эренбург - Избранное
Лето 1943
226. «Был дом обжит, надышан мной…»
Был дом обжит, надышан мной,Моей тоской и тишиной.Они пришли, и я умру.Они сожгли мою нору.Кричал косой, что он один,Что он умрет, что есть Берлин.Кому скажу, как я одна,Как я темна и холодна?Моя любовь, моя зола,Согрей меня! Я здесь жила.
Между октябрем и декабрем 1943
227. «В росчерк спички он, глумясь, вложил…»
В росчерк спички он, глумясь, вложилВсю тоску своих звериных сил.Темный, он хотел поджечь века.Жадная обуглена рука.Он сгорел в осенней тишинеНа холодном голубом огне.
Между октябрем и декабрем 1943
228. «Всё взорвали. Но гляди — средь щебня…»
Всё взорвали. Но гляди — средь щебня,Средь развалин, роз земли волшебней,Розовая, в серой преисподней,Роза стали зацвела сегодня.И опять идет в цехах работа.И опять тебя томит забота.Что ж, родная, будем жить сначала, —Сердцу, видно, и такого мало.
Между октябрем и декабрем 1943
229. В БЕЛОРУССИИ
Мы молчали. Путь на запад шелМимо мертвых догоравших сел,И лежала голая земля,Головнями тихо шевеля.Я запомню, как последний дар,Этот сердце леденящий жар,Эту ночь, похожую на день,И средь пепла брошенную тень.Запах гари едок, как беда,Не отвяжется он никогда,Он со мной, как пепел деревень,Как белесая, больная тень,Как огрызок вымершей луныСредь чужой и новой тишины.
Между октябрем и декабрем 1943
230. «Было в жизни мало резеды…»
Было в жизни мало резеды,Много крови, пепла и беды.Я не жалуюсь на свой удел,Я бы только увидать хотелДень один, обыкновенный день,Чтобы дерева густая теньНичего не значила, темна,Кроме лета, тишины и сна.
Между октябрем и декабрем 1943
231. «Был час один — душа ослабла…»
Был час один — душа ослабла.Я видел Глухова садыИ срубленных врагами яблоньЕще незрелые плоды.Дрожали листья. Было пусто.Мы постояли и ушли.Прости, великое искусство,Мы и тебя не сберегли.
Между октябрем и декабрем 1943
232. «Белеют мазанки. Хотели сжечь их…»
Белеют мазанки. Хотели сжечь их,Но не успели. Вечер. Дети. Смех.Был бой за хутор, и один разведчикОстался на снегу. Вдали от всехОн как бы спит. Не бьется больше сердце.Он долго шел — он к тем огням спешил.И если не дано уйти от смерти —Он, умирая, смерть опередил.
Между октябрем и декабрем 1943
233. «Запомни этот ров. Ты всё узнал…»
Запомни этот ров. Ты всё узнал:И города сожженного оскал,И черный рот убитого младенца,И ржавое от крови полотенце.Молчи — словами не смягчить беды.Ты хочешь пить, но не ищи воды.Тебе даны не воск, не мрамор. Помни —Ты в этом мире всех бродяг бездомней.Не обольстись цветком: и он в крови.Ты видел всё. Запомни и живи.
Между октябрем и декабрем 1943
234. «Было в слове „русский“ столько доброты…»
Было в слове «русский» столько доброты,Столько русой, грустной, чудной простоты.Снег слезами обливался. Помним мыВсе проталины отходчивой зимы.А теперь и у доверчивых берез,Если сердце есть, ты не отыщешь слез.Славы и беды холодная ладоньВ эту зиму обжигает, как огонь.
Между октябрем и декабрем 1943
235. «Скребет себя на пепле Иов…»
Скребет себя на пепле Иов,И дым глаза больные выел,А что здесь было — нет его.И никого, и ничего.Зола густая тихо стынет.Так вот она, его пустыня.Он отнял не одно жилье —Он сердце обобрал мое.Сквозь эту ночь мне не пробраться.Зачем я говорил про братство?Зачем в горах звенел рожок?Зачем я голос твой берег?Постой. Подумай. Мы не знали,В какое счастье мы играли.Нет ничего. Одна золаПо-человечески тепла.
1943
236. ЕВРОПА
Летучая звезда и моря ропот,Вся в пене, розовая, как заря,Горячая, как сгусток янтаря,Среди олив и дикого укропа,Вся в пепле, роза поздняя раскопок,Моя любовь, моя Европа!Я исходил петлистые дорогиС той пылью, что старее серебра,Я знаю теплые твои берлоги,Твои сиреневые вечераИ глину под ладонью гончара.Надышанная светлая обитель,Больших веков душистый сеновал,Горшечник твой, как некогда Пракситель,Брал горсть земли и жизнь в нее вдувал.Был в Лувре небольшой, невзрачный зал.Безрукая доверчиво, по-женскиНапоминала нам о красоте.И плакал перед нею Глеб Успенский,А Гейне знал, что все слова не те.В Париже, средь машин, по-деревенскиШли козы. И свирель впивалась в день.Был воздух зацелованной святыней,И мастерицы простодушной теньПо скверу проходила, как богиня.Твои черты я узнаю в пустыне,Горячий камень дивного гнезда,Средь серы, средь огня, в ночи потопа,Летучая зеленая звезда,Моя звезда, моя Европа!
1943
237. «Были липы, люди, купола…»
Были липы, люди, купола.Мусор. Битое стекло. Зола.Но смотри — среди разбитых плитУж младенец выполз и сидит,И сжимает слабая рукаГорсть сырого теплого песка.Что он вылепит? Какие сны?А года чернеют, сожжены…Вот и вечер. Нам идти пора.Грустная и страстная игра.
1943
238. «Гляжу на снег, а в голове одно…»
Гляжу на снег, а в голове одно:Ведь это — день, а до чего темно!И солнце зимнее, оно на час,Торопится — глядишь, и день погас.Под деревом солдат. Он шел с утра.Зачем он здесь? Ему идти пора.Он не уйдет. Прошли давно войска,И день прошел. Но не пройдет тоска.
1943
239. «Есть время камни собирать…»
Есть время камни собирать,И время есть, чтоб их кидать.Я изучил все времена,Я говорил: на то война,Я камни на себе таскал,Я их от сердца отрывал,И стали дни еще темнейОт всех раскиданных камней.Зачем же ты киваешь мнеНад той воронкой в стороне,Не резонер и не пророк,Простой дурашливый цветок?
1943
240. «Слов мы боимся, и всё же прощай…»
Слов мы боимся, и всё же прощай.Если судьба нас сведет невзначай,Может, не сразу узнаю я, ктоСерый прохожий в дорожном пальто,Сердце подскажет, что ты — это тот,Сорок второй и единственный год.Ржев догорал. Мы стояли с тобой,Смерть примеряли. И начался бой…Странно устроен любой человек:Страстно клянется, что любит навек,И забывает, когда и кому…Но не изменит и он одному:Слову скупому, горячей руке,Ржевскому лесу и ржевской тоске.
1944
241. «Ракеты салютов. Чем небо черней…»
Ракеты салютов. Чем небо черней,Тем больше в них страсти растерзанных дней.Летят и сгорают. А небо черно.И если себя пережить не дано,То ты на минуту чужие пути,Как эта ракета, собой освети.
1944
242. «Мир велик, а перед самой смертью…»
Мир велик, а перед самой смертьюОстается только эта горстка,Теплая и темная, как сердце,Хоть ее и называли черствой,Горсть земли, похожей на другую, —Сколько в ней любви и суеверья!О такой и на небе тоскуют,И в такую до могилы верят.За такую, что дороже рая,За лужайку, дерево, болотце,Ничего не видя, умираютВ час, когда и птица не проснется.
1944
