Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

1934

«Она ушла, Омфала…»

Она ушла, Омфала,Наиздевавшись всласть.А Гераклу жаль, что малоЕму удалось попрясть.Да, смолкла навеки прялка,Да, истощилась нить, –И Гераклу глупому жалко,Что веревку ему не свить.Что, сидя на стыдной лавке,О вечной забыв борьбе,Он ни бича, ни удавкиНе сплел ни ей, ни себе.Но в мире не всё иссякло, –Найдутся львы и быкиДля палицы Геракла,Для гневной его руки.Украшенный львиным зубомИ бычью жилу сжав,Он диким пойдет и грубымЗаснуть средь горьких трав.И снова, как бывало,Железо глянет из глаз…Не подходи, Омфала:Смех удается раз!

1934

РОБАЙ

Из кованой парчи твои крыла, бабочка,И у моей свечи ты их сожгла, бабочка,Но не погибла ты, влетя к поэту:Все разнесут лучи, что ты жила, бабочка.

1934

КОНЕЦ ИНДИВИДУАЛИСТА

Я знал его. Он был умен, как бес, –Неотразимый спорщик, скептик, циник,Любитель женщин, вечный именинник,Ниспровергатель всех семи небес.Потом состарился, иссох, как финик,Но всё язвил и шел всему вразрез,Гремел, громил и наконец — исчезИ отыскался в тихом мире клиник.Я посетил его. Был ясный день,Порхали бабочки из света в тень,И коридор был весь в гирляндах света.Вошел я и — зубами стиснул крик:Веселый голый маленький старикНа четвереньках нюхал у клозета.

1934

ОТРАЖЕННОЕ БЫТИЕ

О тебе. О таком. КоторыйКем-то выдуман. Как во снеУправляет большой конторойС гиацинтами на окне.Кто глядит, как несут корзиныС океанского корабля:Груз мушката, кофе, резины,Чем богата твоя земля.Кто лежит, нестерпимо болен,Равнодушен к земным плодам,И кому с резных колоколенОтряхает звон Амстердам.О тебе. Кто лежит и жалкоНа весенний глядит каштанИз-за факелов катафалка:Бедный-бедный Каннитферштан!

1934

СОБАКА

Я ухожу, и ты не знаешь,Куда я ухожу теперь.Ты терпеливо ожидаешь:Когда же снова стукнет дверь?В твоем сознании померкшем,Тоской покорною полны,Плывут о давнем и умершемСобачьи медленные сны.Судьбы ведь не переупрямить,Хозяина не воротить,И всё разматывает памятьОслабевающую нить…Вот я вернусь, и ты — метаться,Лизать мне руки, лаять зря:Готово сердце разорваться,За скудный дар благодаря.Но день пройдет, — уйду навеки,Мой шаг не прозвучит опять,А ты — года, смежая веки,Всё будешь слушать, верить, ждать…

1935

МОЛОХ

Ночь, пустырь, осенний дождик.Над понурыми домамиМукомольня пароваяПять возносит этажей;Желтой угольною лампойНа углу окошко светит;Подхожу к нему, к решеткеПриникаю и гляжу.Там в желточном мутном светеПриводные ремни пляшут,Там эксцентрики — ладониПотирают не спеша,Там, поглубже, в полумраке,Рукава куда-то всходят,Как чудовищный кишечникРаздуваясь и урча.И выходит в белой блузеМелолицый и бесшумный,В три погибели согбенный,Куль влачащий человек…Я в гимназии немалоВидел разных прокламаций,Но теперь лишь — телом! — понялСлово жадное: Молох.

1935

ПЛЕН

Ночь, как в шахте. Влажный мрак.Странный пряный винный запах.Клином в черной ртути влагФонари торчат на трапах.Нагибаюсь через борт:Мрак безглазый правит миром;Дальний берег распростерт,Световым отбит пунктиром.И оттуда в кровь плыветВсё отравней и капризнейАрф гавайских струнный мед,Не вмещающийся в жизни.И дымит в глазах дурман:Там бы… с кошкой той проклятой!..А над островом вулканПышет в небо розой мятой.

1935

У ОКНА

Ночь. Два часа. Напротив — черный домНа фоне выцветающего неба;Погашен газ, и улица каньономПрорезана у самого окна.Я вынимаю из футляра цейссИ навожу на ветер предрассветный,И он, с прохладой, мне приносит дрожь:Спиртовую голубизну Капеллы…Мне дико здесь в трехметровой пещерке,Где в потолок уперлись переплеты;Мне дико здесь за письменным столом,Усеянным опавшими годами:Спиртовый луч летел сто тысяч лет,Пока разбился о мою ретину, –А кто увидит и каким увидитТот, что сейчас рванулся от звезды?Мне дико здесь, среди утесов книжных,На берегу кирпичного каньона,Когда ко мне летят тысячелетья,Когда я сам с планетою лечу!И так отрадно, что безмолвье небаВдруг надорвут ликующей руладойПроснувшиеся в зоопарке львы!..

3-4.VI.1936

УЗНАВАНИЕ

На старой гравюреВ истрепанной книге:Укрылись от буриПугливые бриги;На прочных причалахСтоят корабли;Вдоль скал одичалыхДома залегли.На старой гравюре:Неведомый город,Кинжалами буриИзрезан и вспорот,Весь выветрен, матовИ сух, как змея,То сердце далматов,Рагуза моя!Из каменной рамкиГлядят исподлобьяДома, точно замки,И замки-надгробья;Тут скорчены ветки,Тут скудны струи;Упрямые предкиТут жили мои!Гляжу и не знаю:Во сне ли вчерашнемВот к этим, по краю,Взбирался я башням;Откуда знакомыВот эти, вблизи,Сквозные проемыЩитов жалюзи?Откуда мне любыЗубцы и бойницы,Гончарные трубы,И зыбь черепицы,И ярость ветров, иРастресканность плит,Не голос ли кровиВо мне говорит?Ужели не здесь, неОтсюда дана мнеТа вера, что песниПрочнее, чем камни,Чтоб стих, как в гравюреПрорезанный в медь,Сквозь бешенство буриСумел прозвенеть?

1936

МАКС

И жил он на брегах Дуная,Не обижая никого,Людей рассказами пленяя…

Огромный лоб, и рыжий взрыв кудрей,И чистое, как у слона, дыханье…Потом — спокойный, серый-серый взорИ маленькая, как модель, рука…«Ну, здравствуйте, пойдемте в мастерскую».И лестница страдальчески скрипитПод быстрым взбегом опытного горца,И на ветру хитон холщовый плещет,И, целиком заняв дверную раму,Он оборачивается и ждет.Я этот миг люблю перед закатом:Весь золотым тогда казался Макс…Себя он Зевсом рисовал охотно;Он рассердился на меня однажды,Когда сказал я, что в его чертахНе стерлось приключение с Европой.Как был он горд, что силуэт скалы,Замкнувший с юга бухту голубую,Был точным слепком с профиля его!..Вот мы сидим за маленьким столом;Сапожничий ремень он надеваетНа лоб, чтоб волосы в глаза не лезли,Склоняется к прозрачной акварелиИ водит кистью — и всё та ж земля,Надрывы скал, и спектры туч и моря,И зарева космических сиянийЛожатся на бумагу в энный раз.Загадочное было в этой страстиИз года в год писать одно и то же:Всё те же коктебельские пейзажи,Но в гераклитовом движенье их;Так можно мучиться, когда бываешьЛюбовью болен к подленькой актрисеИ хочется из тысячи ужимокПоймать, как настоящее, одну…Пыль, склянки, сохлые пуки полыниИ чобра, кизиловые герлыги,Гипс масок: Пушкин, Гоголь, Таиах,Отломыши базальта и порфира,Отливки темноглазой пуццоланы,Гравюры Пиранези и ЛорренаИ ровные напластованья книг…Сижу, гляжу. Сюда юнцом входил я,Робеющим; сюда седым и резким,Уже на «ты» с хозяином, вхожу.Всё обветшало, стал и он слабее,Но, как мальвазия, течет беседа:От неопровержимых парадоксовКружиться начинает голова;Вот собственной остроте он смеется,Вот плавным жестом округляет фразу,Сияя, как ребенок, — но посмотришь:Как сталь, спокойны серые глаза.И кажется: не маска ли всё это?Он выдумщик; он заговор создаст,Чтоб разыграть неопытного гостя,Он юношу Вербицкою нарядит,И будет гость ухаживать за ней;Он ночью привидением придет;Он купит сотню дынь и всех заставитИх ложкой есть, едва головку срезав,А после дынной кожицы шарыФонариками по саду повиснут,И вечером, со свечками внутри,Нефритово-узлисто-золотые,Они сияют сотней нежных лун…Стихи читает, и стихи такие,Что только в закопченное стеклоНа них глядеть: таких протуберанцевОни полны, — и он же, нарядясьСиленом или девочкой-подростком,Всех насмешит в шарадах, — а вглядишься:Как сталь, спокойны серые глаза.Не маска ли? Какая, к черту, маска,Когда к Деникину, сверкая гневом,Он входит и приказывает, чтобыОсвобожден был из тюрьмы поэт, –И слушается генерал; когдаОн заступается за ЧерубинуИ хладнокровно подставляет грудьПод снайперскую пулю Гумилева;Когда годами он — поэт, мыслитель,Знаток искусства, полиглот, историк –Питается одной капустой нищей,Чтоб коктебельский рисовать пейзаж!..Пятнадцать лет я близко знал его,Любя, боясь и даже злобясь тайно,Что не смутить мне столь спокойных глаз…И он прошел — легендой и загадкой,Любимый всеми и всегда один,В своем спокойном и большом сиротстве,«Свой древний град воспоминая» втайне…Я не поеду больше в Коктебель…

1936