Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения
Париж, сентябрь 1850
VIII
УЖЕ НАЗВАННЫЙ
Я вынужден опять (насильно стих веду я)Писать о трусе том, чье имя скрыла мгла,О ком Матьё Моле, посмертно негодуя,Беседует с д'Англа.
О Правосудие! Опора и оградаЗакона, власти, прав — священное «не тронь!»Он двадцать лет к тебе при выплате окладаПротягивал ладонь,
Но в дни, когда в крови валялось ты и злобаТвою топтала грудь солдатским каблуком,Он, отойдя, сказал: «Что это за особа?Я с нею незнаком!»
По воле старых клик сел в кресло «страж закона»;Нашелся манекен, где нужен был талант;Вполз на священный стул, что звал к себе Катона,Пасквино, пасквилянт.
Позор! Он унижал достоинство Палаты;Ловкач, с лакеем схож, кто наглостью берет,Он красноречию сбивал полет крылатыйДубьем тупых острот.
Не веря ни во что, он гибок чрезвычайно;Монк иль Кромвель — пускай: нижайший им поклон!С Вольтером хохоча, за Эскобара тайноПроголосует он!
Умея лишь лизать направо, грызть налево,Он преступлению служил, слепой фигляр:Ведь он впускал солдат, рычавших в спазме гнева,Что нанесли удар!
Коль пожелали бы, он — от грозы спасаяСвое добро, свой пост, и жалованье с ним,И свой колпак судьи с каймой из горностаяИ с галуном тройным, —
Немедля предал бы, старался бы, трудился;Но господами был зачеркнут в списках он:Трус и в изменники им явно не годился;«К чему? — сказали. — Вон!»
Власть новая ведет и грязью торг позорный,Но и при ней, видать, он сгинет наконец —Доитель королей, «дунайский раб» придворный,Угрюмый, гнусный льстец!
Он предлагал себя разбойникам; но четко,Чтоб цену сбить ему, сказали господа(Что слышал весь Париж): «Ты, старая кокотка,Гляди: ведь ты седа!»
Режим убийц — и тот от подлеца дал тягуИ перед обществом в двойной позор облек,Повесив на его последнюю присягуСтыда последний клок.
И если в мусоре, что недоступен светуИ полон тайн, крюком ворочая гнилье,Тряпичник вдруг найдет на свалке душу эту, —Он отшвырнет ее!
Джерси, декабрь 1852
IX
«Живые — борются!..»
Живые — борются! А живы только те,Чье сердце предано возвышенной мечте,Кто, цель прекрасную поставив пред собою,К вершинам доблести идут крутой тропоюИ, точно факел свой, в грядущее несутВеликую любовь или священный труд!Таков пророк, над кем взнесен ковчег завета,Работник, патриарх, строитель, пастырь… Это —Все те, кто сердцем благ, все те, чьи полны дни.И вот они — живут! Других мне жаль: ониПьянеют скукою у времени на тризне.Ведь самый тяжкий гнет — существовать без жизни!Бесплодны и пусты, они влачат, рабы,Угрюмое житье без мысли и борьбы.Зовут их vulgus, plebs — толпа, и сброд, и стадо;Они ревут, свистят, ликуют, где не надо,Зевают, топчут, бьют, бормочут «нет» и «да» —Сплошь безыменные, безликие всегда;И бродит этот гурт, решает, судит, правит,Гнетет; с Тиберием равно Марата славит;В лохмотьях, в золоте, с восторгом и с тоской,Невесть в какой провал спешит, гоним судьбой.Они — прохожие, без возраста и целей,Без связей, без души — комки людской кудели;Никто не знает их, им даже нет числа;Ничтожны их слова, стремленья и дела.Тень смутная от них ложится, вырастая;Для них и в яркий день повсюду тьма густая:Ведь, крики попусту кидая вдаль и ввысь,Они над бездною полночною сошлись.
Как! Вовсе не любить? Свершать свой путь угрюмыйБез мук пережитых, без путеводной думы?Как! Двигаться вперед? К неведомому рву?Хулить Юпитера, не веря в Егову?Цветы, и женщину, и звезды презирая,Стремиться к телу лишь, на душу не взирая?В пустых усилиях пустых успехов ждать?Не верить в небеса? О мертвых забывать?О нет! Я не из вас! Будь вы сильны, надменны,Будь вам жильем дворец или подвал презренный, —Бегу от вас! Боюсь, — о муравьи столиц,Сердца гнилые, сброд, пред ложью павший ниц, —Троп ваших мерзких! Я в лесу предпочитаюСтать деревом, чем быть душою в вашей стае!
Париж, 31 декабря 1848.
Полночь
X
ЗАРЯ
Мощным трепетом полон угрюмый простор.В этот миг Эпикур, Гесиод, ПифагорПредавались мечтам. В этот миг засыпали,Утомясь созерцаньем лазоревой дали,Полной звезд, пастухи из Халдейской земли…Водопад многоструйный мерцает вдали,Будто шелковый плащ отливая в тумане.Появляется утро на траурной грани,Розоликое, с блеском жемчужных зубов.Бык, проснувшись, ревет. Снегирей, и дроздов,И драчливых синиц неустанная стаяСвищет, гомоном смутным леса наполняя.И бараны из мрака загона спешатИ под солнцем густое руно золотят.И сонливица, свежестью споря с росою,Черный взор приоткрыв, тронув ножкой босоюБашмачок свой китайский, шлет солнцу привет.
Богу — слава! За скрытною ночью — рассвет,На холмах барбарис колыхнув с ежевикой,Возрожденье дарует природе великой,Гнезда будит привычным сияньем своим!С хижин в небо возносится перистый дым.Луч стрелой золотою вонзается в рощи.Солнце — всходит! Сдержи-ка! Пожалуй что проще,К слову чести чувствительным сделав их слух,Тронуть души Тролона с Барошем — двух шлюх!
Джерси, 28 апреля 1853
XI
«Когда виконт Фуко овернским кулаком…»
Когда виконт Фуко овернским кулакомКрасноречивого гнал Манюэля, — громПрошел по всей стране: народ рычал ответно;И море ведь кипит, чуть всколыхнется Этна.Тут мрачною зарей блеснул Тридцатый год,И зашатался вновь Бурбонов чванный родНа троне вековом. В то черное мгновеньеУже наметилось гигантское крушенье…Но род, запятнанный тем взмахом кулака,Был все ж великим. С ним мы прожили века;Он все ж победами блистал в ряду столетий:Наваррец был в Кутра, святой Луи — в Дамьетте…А вот князь каторги, — в Париже, в наши дни, —Кому, как видно, зверь, палач Сулук сродни,Фальшивей Розаса, Али-паши свирепей,Впихнул закон в тюрьму, и славу кинул в цепи,И гонит право, честь, и честность, и людей —Избранников страны, ораторов, судей,Ученых — лучшие таланты государства.А наш народ, стерпев злодейство и коварство,Сто раз отхлестанный позорно по лицу,Но плюх не ощутив, торопится к дворцу,На люстры поглядеть, на цезаря… В столицеОн, суверен, рабом трусит за колесницей!Он смотрит на господ — как в Лувре, сплошь в крови,Предатель с подлецом танцуют визави,Убийство в орденах, и Кража в платье с треном,И брюхачи — Берже с Мюратом непременным —Твердят: «Живем! Прощай, надежда, идеал!»Как будто бы таким народ французский стал,Что даже в рабстве жить способен и — ликует!Да! Ест и пьет, и спит, работает, торгует,Вотирует, смеясь над урной с дном двойным…А этот негодяй, молчальник, нелюдим,Шакал расчетливый, голландский корсиканец,Насытив золотом своих убийц и пьяниц,Под балдахин взнести свое злодейство радИ, развалясь, сидит; и видит вновь, пират,Французский свой капкан и римский, столь же низкий,И слизывает кровь людскую с зубочистки.
Брюссель, май 1852
XII
ЧЕТЫРЕМ УЗНИКАМ
(после их осуждения)
Честь — там, где вы теперь; гордитесь, сыновья!И вы, два смелые поэта, вы, друзья:К вам слава близится с лавровой ветвью гибкой!Сразите ж, дети, суд, бесчестный и тупой:Ты — нетленной добротой,Ты — презрительной улыбкой.
В той зале, где господь на низость душ глядит,Перед присяжными, чья роль — отбросить стыд,Перед двенадцатью, чье сердце полно гнили, —О Правосудие! — таил я мысль в уме,Что вокруг тебя, во тьме,Дюжину могил отрыли.
Вот вы осуждены (а им — в грядущем суд).За что ж? Один твердил, что Франция — приютДля всех гонимых. (Да! Я тоже вторю сыну!)Другой — пред топором, что вновь рубить готов, —Отомстил за крест Христов,Оскорбляя гильотину.
Наш век жесток. Пускай! Страдальцами он свят.И верь мне, Истина, что для меня стократПрекраснее, чем нимб святого благодатный,Чем золотой престол в блистающем дворце, —На худом твоем лицеТень решетки казематной!
Что б в черной низости ни совершал подлец,Клеймо неправое бог превратит в венец.Когда страдал Христос, гоним людской враждою,Плевок мучителя, попавший в бледный лик,Стал на небе в тот же мигБеззакатною звездою!
Консьержери, ноябрь 1851
