Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения
Сентябрь 1850
V
НЕКТО
Был некий человек, и звался он Варроном,Другой — Эмилием и третий — Цицероном;И каждый был могуч, и властен, и велик;Их, в стае ликторов, народный славил клик;И полководцем ли, судьей ли, магистратом —Но каждый речь держал нередко пред сенатом;Их также видели в сумятице боевСтремящими вперед сверкающих орлов;Рукоплесканьями встречали их в столице.Их больше нет в живых. По мраморной гробницеВоздвигли каждому история и Рим.На бюсты, важные как слава, мы глядимВ музеях и дворцах; но средь толпы случайнойРаскрытый взор их полн своей мечтой, и тайной.И все же вправе мы, сыны иных веков,Ничуть не осквернив победный лавр венков,Сказать порой: Варрон был груб, с тяжелым нравом;Эмилий промах дал; был Цицерон неправым.Коль так относимся мы к славным мертвецам,Как смеешь требовать, — ты, меж холопов хам,Кто до усталости был всеми презираем, —Чтоб я тебя не звал открыто негодяем!С тобой учтивым будь: ведь ты же — гражданин(Кого бы выгнали из Спарты и Афин)!Ты всем известен был, дружок домов игорных,Вертепов, кабаков и прочих мест позорных;Тебя видали ведь — то где-то за угломВо тьме, то на крыльце у входа в некий дом,Где красный рдел фонарь, мигающий под ветром, —С дрожащей головой, прикрытой мятым фетром.Венчанный шут в мундир теперь облек твой стан,Но жизнь твоя — лишь фарс, раздувшийся в роман.Мне наплевать, — судье, мыслителю, поэту, —Что, задушив Февраль, тебя в насмешку светуВенчал Декабрь, — тебя, питомца грязных луж.Идите в кабаки, спросите Ванвр, Монруж,Спросите чердаки, лачуги и подвалы!Все скажут вслед за мной, что этот ловкий малыйБыл вором, прежде чем стяжал высокий сан.А! Просишь быть с тобой повежливей, болван?Но ты ж — на высоте! Весь в золоте твой ворот!Спокоен будь. А я — свой крик промчу сквозь город:Глядите, граждане! Себя он Брутом звал,Подлейший иезуит. Он троны низвергал,Теперь он любит их. Он стражем был законов,Теперь он за успех. Итак: «Долой Бурбонов!Ура, Империя! Палату на запор!»Коль барин — Бонапарт, лакею враг Шамбор.И вот — сенатор он; о, счастье и отрада!Но этот негодяй, когда все шло как надо,В чьем сердце «лилий» нет (он сам орал о том),Их на своем плече увидел бы — клеймом.
Лондон, август 1852
VI
НАПИСАНО 17 ИЮЛЯ 1851 ГОДА
по уходе с трибуны
Все эти господа, кому лежать в гробах,Толпа тупая, грязь, что превратится в прах.Да, да, они пройдут, они умрут. Пока жеДля сердца честного они что день, то гаже.Завистливы, тая ребячий злобный нрав,И, с бешенством свое бесплодье осознав,Идущему вперед они кусают пятки.Им стыдно, что их лай — лишь слабые зачаткиРычания, и тем унижены они.Бегут они спеша: добыча там! Гони!Кто всех проворнее? И, тявкая все чаще,В сенат врываются, как бы в лесные чащи,Все вместе: откупщик, чиновник, поп, солдат, —И там, облаяв льва, у ног псаря лежат;Но псарь для них — любой, кто встал с хлыстом у старта,И Шангарнье ничуть не хуже Бонапарта!И брызжет их слюна, летя со всех сторон,В наказ народный, в честь, в республику, в закон,В завет Христа, в прогресс — мечту людей святую.Они ужасны. Что ж, вперед! Наудалую!Когда мыслитель к вам задумчивый придет,Кто лишь вчера мечтал среди иных забот,И неожиданно, спокойно и суровоЕго правдивое внушать вам будет слово,Разбитых пощадив, дать родине покой, —Взбунтуйтесь! Яростный взметая лай и вой,Кидайтесь на него, на зверя, брызжа пеной!Но он улыбкой лишь ответит вам надменной,И не взглянув на вас! Ведь ясный дух поймет,Что ваш почет — позор, но ненависть — почет.
Париж, 1851
VII
ЕЩЕ ОДИН
Святоша и зоил, он родился от шлюхи.Часть Равальяка взяв и часть Нонотта, чертМерзавца вылепил (бог был тогда не в духеИ допустил сей мрачный спорт).
Юнцом он созерцал, томясь от сладкой жажды,Скуфьи диаконов — подобие лампад;Видок молящимся его застал однажды,И вмиг он был в шпики — за косоглазье — взят.
Слоняясь без сапог по чердакам угарным,Бездарность чувствуя свою и пустоту,Он догадался вдруг пойти с листком базарнымНа службу церкви и Христу.
Он ринулся в борьбу, вооружен кропилом,И с якобинцами и с грешным веком сим;Он роскошь позволял, горя шпионским пылом,Иезуитом быть и рыночным святым.
Пред евхаристией благочестиво млея,Он ею торговал и, не жалея сил,Стал под конец богат. Он кроткий дух елеяВ смрад кордегардии вносил.
И — процветает! Он, хвост распустив, клевещет;Он, — золотарь в душе, хотя святой на вид, —В грязи купается, и этой грязью плещет,И, видя, как бегут, «струхнули!» — говорит.
Глядите: вот он весь! Его листок зловонныйХанжам усладою: бандиты в нем строчат;А он кует в своей каморке потаеннойОтмычки для небесных врат.
Афиши клеит он о чудесах дежурныхИ — в форме догматов — чушь порет день-деньской.Он пьет с богатыми и после оргий бурныхБубнит голодному: «Иди постись со мной!»
Он кутит запершись, он увещанья сыплет;Свистит «лан-де-ри-рет», проклятый фарисей;Промямлив «отче наш», служанке ляжку щиплет…Как сам я видел у ханжей,
Что после выпивки, рыгая перегаромС молитвой пополам и продавая вздор,Пибрака строгого Пироном сменят ярым,Смотря пред кем вести им надо разговор…
Все — гений, славу, честь — долбя своим копытом,Чаруя страхом дур, что млеют перед ним,Спокойно он живет в грязи — иезуитомПростым и жуликом тройным.
Париж, сентябрь 1850
VIII
УЖЕ НАЗВАННЫЙ
Я вынужден опять (насильно стих веду я)Писать о трусе том, чье имя скрыла мгла,О ком Матьё Моле, посмертно негодуя,Беседует с д'Англа.
О Правосудие! Опора и оградаЗакона, власти, прав — священное «не тронь!»Он двадцать лет к тебе при выплате окладаПротягивал ладонь,
Но в дни, когда в крови валялось ты и злобаТвою топтала грудь солдатским каблуком,Он, отойдя, сказал: «Что это за особа?Я с нею незнаком!»
По воле старых клик сел в кресло «страж закона»;Нашелся манекен, где нужен был талант;Вполз на священный стул, что звал к себе Катона,Пасквино, пасквилянт.
Позор! Он унижал достоинство Палаты;Ловкач, с лакеем схож, кто наглостью берет,Он красноречию сбивал полет крылатыйДубьем тупых острот.
Не веря ни во что, он гибок чрезвычайно;Монк иль Кромвель — пускай: нижайший им поклон!С Вольтером хохоча, за Эскобара тайноПроголосует он!
Умея лишь лизать направо, грызть налево,Он преступлению служил, слепой фигляр:Ведь он впускал солдат, рычавших в спазме гнева,Что нанесли удар!
Коль пожелали бы, он — от грозы спасаяСвое добро, свой пост, и жалованье с ним,И свой колпак судьи с каймой из горностаяИ с галуном тройным, —
Немедля предал бы, старался бы, трудился;Но господами был зачеркнут в списках он:Трус и в изменники им явно не годился;«К чему? — сказали. — Вон!»
Власть новая ведет и грязью торг позорный,Но и при ней, видать, он сгинет наконец —Доитель королей, «дунайский раб» придворный,Угрюмый, гнусный льстец!
Он предлагал себя разбойникам; но четко,Чтоб цену сбить ему, сказали господа(Что слышал весь Париж): «Ты, старая кокотка,Гляди: ведь ты седа!»
Режим убийц — и тот от подлеца дал тягуИ перед обществом в двойной позор облек,Повесив на его последнюю присягуСтыда последний клок.
И если в мусоре, что недоступен светуИ полон тайн, крюком ворочая гнилье,Тряпичник вдруг найдет на свалке душу эту, —Он отшвырнет ее!
Джерси, декабрь 1852
