Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Четыре сонета

Сад, где б я шил, — я б расцветил тобой,дом, где б я спал, — тобою бы обставил,созвездия б сиять тобой заставили листьям дал бы дальний голос твой.

Твою походку вделал бы в прибойи в крылья птиц твои б ладони вправил,и в небо я б лицо твое оправил,когда бы правил звездною судьбой.

И жил бы тут, где всюду ты и ты:ты — дом, ты — сад, ты — море, ты — кусты,прибой и с неба машущая птица,

где слова нет, чтоб молвить: «Тебя нет», —сомненья нет, что это может сбыться,и все-таки — моей мечты сонет

не сбудется. Осенний, голый садс ней очень мало общего имеет,и воздух голосом ее не веет,и звезды неба ею не блестят,

и листья ее слов не шелестят,и море шагу сделать не посмеет,крыло воронье у трубы чернеет,и с неба клочья тусклые висят.

Тут осень мне пустынная дана,где дом, и куст, и море — не она,где сделалось утратой расставанье,

где даже нет следа от слова «ты»,царапинки ее существованья,и все-таки — сонет моей мечты

опять звенит. Возможно, что не тут,а где-нибудь — она в спокойной дреме,ее слова, ее дыханье в доме,и к ней руками — фикусы растут.

Она живет. Ее с обедом ждут.Приходит в дом. И нет лица знакомей.Рука лежит на лермонтовском томе,глаза, как прежде карие, живут.

Тут знает тишь о голосе твоем,и всякий день тебя встречает дом,не дом — так лес, не лес — так вроде луга.

С тобою часто ходит вдоль полей —не я — так он, не он — твоя подруга,и все-таки — сонет мечты моей

лишь вымысел. Найди я правду в нем,я б кинул все — и жизнь и славу эту,и странником я б зашагал по свету,обшарить каждый луг, и лес, и дом.

Прошел бы я по снегу босиком,без шапки по тропическому лету,у окон ждать от сумерек к рассвету,под солнцем, градом, снегом и дождем.

И если есть похожий дом такой,я к старости б достал его рукой:«Узнай меня, любимая, по стуку!..»

Пусть мне ответят: «В доме ее нет!»К дверям прижму иссеченную рукуи допишу моей мечты сонет.

Письмо без адреса

Я всю ночь писал письмо,все сказал в письме.Не писать его не смог,а послать — не смел.Я писал письмо всю ночь,в строки всматривался,только нет на свете почтдля такого адреса.Если б я письмо послал —что слова на ветер.Той, которой я писал,нет на свете.

А я кораблик сделализ письма,листок бумаги белойсложил, не смял.И в уйму светлых капелекпустил по реке:«Плыви, плыви, кораблик,к ее руке».А вдруг она на пристани,спеша домой,заметит издалибумажный мой…Но я боюсь — бумажныйпотонет, протечет,и строки очень важныеона не прочтет.

А я письмо переписал,и все сказал в письме я,и сделал — бросил в небесавоздушного змея.«Лети, лети, почтовый змей,пусть туча не догонит,но где-то в мире встреться с нейи дайся ей в ладони».Но я боюсь — сверкнет грозазарницами и зорями, —и где лежит, и что сказалмой бедный змей изорванный?

А я, не смыкая глаз,до рассвета сизого,буду много, много разписьмо переписывать.По улицам, по шоссе,у вокзальной башенки —буду класть его во всепочтовые ящики,вешать его на дубы,клеить его на клены,на стены и на столбы,на окна и колонны.

Я пришел, и знать не знал,ведать не ведал,и во сне не видел сна,и не ждал ответа.А пришел, подумал только:«Вот пришел бы ответ»,—лишь подумал и со столикаподнял конверт.Я узнал любимый почерк,ее руку около,завитки знакомых строчек,волосики с локона.А написано в письмеголосом в тиши:«Ты искать меня не смей,писем не пиши.Я ушла навеки — надолгои не в близкий путь,не пиши и не надо,лучше забудь.И не надо змеев по небуи листков на столбы, —я прошу тебя: кого-нибудьнайди, полюби…»А страницы в пальцах тают,не дочитан ответ,я еще письмо читаю,а письма уже нет.Завитки любимых строчекищут глаза еще,но меж пальцев только почерк,и то — исчезающий.

Воспоминание

Тихое облако в комнате ожило,тенью стены свет заслоня.Голос из дальнего, голос из прошлогоиз-за спины обнял меня.

Веки закрыл мне ладонями свежими,розовым югом дышат цветы…Пальцы знакомые веками взвешены,я узнаю: да, это ты!

Горькая, краткая радость свидания;наедине и не вдвоем…Начал расспрашивать голос из дальнего:— Помнишь меня в доме своем?

С кем ты встречаешься? Как тебе дышится?Куришь помногу? Рано встаешь?Чем увлекаешься? Как тебе пишется?Кто тебя любит? Как ты живешь?

Я бы ответил запрятанной правдою:мысль о тебе смыть не могу…Но — не встревожу, лучше — обрадую.— Мне хорошо, — лучше солгу.

Все как по-старому — чисто и вымыто,вовремя завтрак, в окнах зима.Видишь — и сердце из траура вынуто,я же веселый, знаешь сама.

Руки сказали: — Поздно, прощаемся.Пальцы от глаз надо отнять.Если мы любим — мы возвращаемся,вспомнят о нас — любят опять.

ПОСЛЕДНЕЕ МАЯ

Поэма (1939)

Коврик игрушек у белой стены,деревянная лошадьи сын,где прозрачная память мерещитстолбезнадежных стаканов и склянок.

А ему еще утро,ему еще рано.

Раскладные деревни.Составные зверьки.Смотрит сын,где туманная память ставит кроватьи из воздуха лепитее успокоенное лицо.

А ему еще рано,ему еще не устроенв комнате угол для горя.

Кустарную сказку про деда и бабуслушает сынв том углу, где, в марлевой маске, руками,омытыми спиртом (маленького не заразить!),волосики трогала, закрытая марлей до глаз.

А ему еще рано,ему еще детство —писать и читать.

Еще слишком хорошее рано —перелистывает эту тетрадь.

У меня есть ты,у тебя есть всё.И руки, которыми я столько наобнят,глаза, в которыхдважды я.Боль в горле есть.Есть русые смешным пучком.Ну, в общемвсё…Да, у тебя есть целый столлекарств.Тыестьу комнаты.Есть сын,и есть у маленькогона постели мама.Есть между нами разговор,что в коммунизмелюбимые болеть не будут.Вот я и говорю:— Лежи спокойно,у тебя есть все, чтоб вылечиться(все, кроме легких),все!

Она смотрелана карту Испании,потом на меня,потом на Испанию.Там был черным и красным вычерченфронтрваной дугой, с ужасною ранойуниверситетского городка.

— Знаешь, — посмотрела она, —это так похоже на мое горло.

(Измученный бомбежкой Мадрид,где беженцы спят в сводчатойглотке подвала.)

Вот уже четверо сутокничего не глотает,ее оцепили молодчики Тбц.

Четверо сутокона не смотритни на карту, ни на меня:

— Мне сегодняочень плохо,очень больно(показывая на горло)в Испании.

Уже температуране в силахподняться до нормы:потянется лестничкой — упадет,потянется —упадет,потянется…

А сердцевсе еще трудитсясторожем забытого беженцами дома.Окна разбиты,нет никого!

А оно (сердце)стучит по опустелому телу:Тут пульс,тутвиски,тук,тук, —старается — служба.А в доме нет никого.Еедома нет.

Последние ночиперед концомона говорила:— Пойдипройдись, проветрись, пройдись.

Итожа жизнь,я недосчитываюсь тех минут,прикидываю в уме:как многоминут, уйму минутрастратил я, плача по улицам.Я уходил в свою комнатучто-то писать,я смел спать, — а ты ожидала без сна,с неузнанными мыслями,с не сказаннымимнесловами!

Если подсчитать,получится столько минут —на целые сутки жизни с тобой!Минуты! Минуты!С ее покорным и нежнымлицом,с неузнанными мыслями,с глазами,где тоже остались только минуты.

А в комнате рядомтынеузнанно думала:«Он пошел, он пройдется,на несколько пустяковых минут отдохнет,по воздуху, бедный,немного минуток походит,пусть хотя быполночки поспит,я еще за эти сутки не умру».

Я уношу из домуто шкаф,то платье,то синие флаконытвоих духов,то голос: «Здравствуй, родненький!» —все уношу из дому.Приходит ночь, и памятьвсе расставляет на прежние места.

Я уношу из памяти:забыть!Забыть глядящие в меня глаза,гладящие меня ладонии голос: «Здравствуй, родненький!»Приходит ночь,и сонвсе расставляет на прежние места.

Я уношу себя из домуна улицу,но думаю:«Ты там,пришлаи удивилась:Где шкаф?Где платье?Где синие флаконымоих духов?Где голос: „Здравствуй, родненький?“ —и все расставляешь на прежние места».

Умерла бы тыпозже лет на сто,я б знал кропотливые возможности науки.Я б знал,что будущего фантастический хирургиз первой желающей девушкисделал бы вновь тебя.

По точным приборамвысчитавкожу и голос —из института похожихвышла быабсолютная ты.

Сначала не совпадут воспоминания —и это исправитбудущего фантастический хирург.Детство умершейей внушено,а в легких сделай для полного сходстванебольшой, безопасныйтуберкулез.

Уверен,при таком состояниижелающая девушка бы нашлась,вошла бы чужая,а вышла бы абсолютно ты.

И, может быть, вправдув фантастическом будущемне за меня — за другоговыйдетабсолютная ты.

Я не такой себялюбец —лишь бы ты.

Медсестра говорит:— Ваш сын похожна вас,вылитый вы.

Медсестра не знает,что ею заколеблен мостик надеждычерез десять летузнаватьв мальчишеских бровях, усмешке,в чем-то еще — во всем! —ее,ее,потерянную ее;мостик надежды,на котором готов простоять десять летвылитый я.

Папироса бяка,не бери!Спичка бяка, ножницы бяка,это еще не очень страшные бяки,но не бери.

Я еще живусреди жадных и себялюбивых бяк.Пока ты вырастешь,самые страшные бяки вымрути, кроме папирос и спичек,останется очень мало бяк.

Ты племянник всего.Вчера я гордился,что ты меняназвал«дядя».Сегодня ты дядей назвал карандаш.Сказал очкам«дядя».У тебя оказалось множество дядь:дядя Лампа,дядя Лошадь,дядя Няня,дядя Кашаи даже дядя Музыка Граммофона.

Ничего, ничего,это неплохой мир,где окружают тебя многойчисленныеи разнообразные дяди.

Когда ребенокумеетсделать «ма»и потом еще одно «ма» —это не значит,что он обращается к матери.Просто так сложилось губам,просто из внезапно открытых губ у детейполучается«ма!»

И это не требование,не вопрос,не укормне,не умеющему привести к нему «ма»и второе «ма»,обнимающее его,как мама.

Но ведь та вода,что она подымала в ладонях умыться, —сейчасили в круглом облако,или в подпочвенных каплях,или в травниках.

И ведь та земля,где она ступала,и любилапервомайскую площадь,та земляили сверкает в росе,или подернутасмолистым гудроном,или у тети Мани в цветочном окне,где герань и алоэ.

Но ведь и воздух,надышанный ею,тоже где-нибудь служитнуждающимся травинкам!

Я точно знаю —еенет.Но мир-то как-то ею затронут?

Я целую твой розовый пропускс гербомна трибунунашего1-го,твоего последнегоМая.

СОРОКОВЫЕ ГОДЫ (1940–1945)