Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Волна войны

Включаю на волне войныприемник свой…И мне слышны, и мне видныбои у Западной Двины,гул над Москвой…

Войной изрытые поляобожжены,орудья тянутся, пыля,и вся контужена земляволной войны.

В моей душе — разряд, разряд!Гром батарей…Как поезд, близится снаряд,гудит обвалом Сталинградв душе моей…

Трясется в пальцах пулемет…Разряд… разряд…Гастелло огненный полет,и крик Матросова: «Вперед!»,и Зои взгляд.

Волна контузит, накренит,отбросит в рок,а если встанешь — распрямит,в воронку боя, как магнит,потянет вновь.

Не выключай! Все улови!Сумей вместитьи губы раненых в крови,и шепот медсестры: — Живи! —и просьбу: — Пить!

Но я тревожусь: слышу все льв разрядах гроз,персты свои влагая в боль,губами осязая сольпрощальных слез?

В печах Майданека, в золетел и берез,в могилах с братьями в земле,на хирургическом столе,ловя наркоз?

И не приемник — вся душасама собой,дыханием бойцов дыша,волнуясь, падая, спеша, —уходит в бой.

В селе за Западной Двиной,в углу страны,в воронке, от золы седой,не молкнет принятая мнойволна войны…

Ополченец

Жил Рыцарь Печального Образа,рассеянный, в полусне.Он щурился, кашлял и горбилсяв толстовке своей и пенсне.

Он Даму любил по-рыцарскии ей посвятил всю жизнь;звалась она — историческийнаучный материализм.

Дети кричали: «Папочка!» —его провожая в путь;в толстовке и стоптанных тапочкахпришел он на сборный пункт.

С винтовкой шел, прихрамывая,и тихо шептал под носцитаты из Плехановаи Аксельрод-Ортодокс.

Он ввек ни в кого не целился,ведя лишь идейный бой,и томик Фридриха Энгельсана фронт захватил с собой.

Навстречу железному топотумолодчиков из «СС»в толстовке и тапочках стоптанныхвошел он в горящий лес.

Он знал, что воюет за истинучистейших идей своих;имея патрон единственный,он выстрелил и затих.

И принял кончину скорую.И отдал жизнь за своюПрекрасную Даму Историив неравном, но честном бою.

Боец

Жил да был боец одинв чине рядового,нешутлив и нелюдим,роста небольшого.

Очи серой синевы,аккуратный, дельный.А с бойцами был на «вы»,ночевал отдельно.

Автомат тяжелый нес,две гранаты, скатку,светлый крендель желтых косубирал под каску.

А бойцы вослед глядяти гадают в грусти:скоро ль девушка-солдатволосы распустит?

Но ни скатки, ни гранатза нее не носяти, пока идет война,полюбить не просят.

Но бывает — вскинет бровь,всех людей взволнует,и ни слова про любовь, —здесь Любовь воюет!

Творчество

Принесли к врачу солдататолько что из боя,но уже в груди не бьетсясердце молодое.

В нем застрял стальной осколок,обожженный, грубый.И глаза бойца мутнеют,и синеют губы.

Врач разрезал гимнастерку,разорвал рубашку,врач увидел злую рану —сердце нараспашку!

Сердце скользкое, живое,сине-кровяное,а ему мешает битьсяострие стальное…

Вынул врач живое сердцеиз груди солдатской,и глаза устлали слезыот печали братской.

Это было не поз можно,было — безнадежно…Врач держать его старалсябесконечно нежно.

Вынул он стальной осколокнежною рукоюи зашил иглою рану,тонкою такою…

И в ответ на нежность этупод рукой забилось,заходило в ребрах сердце,оказало милость.

Посвежели губы брата,очи пояснели,и задвигались живыеруки на шинели.

Но когда товарищ лекарькончил это дело,у него глаза закрылись,сердце онемело.

И врача не оказалосьрядом, по соседству,чтоб вернуть сердцебиеньеи второму сердцу.

И когда рассказ об этомя услышал позже,и мое в груди забилосьот великой дрожи.

Понял я, что нет на светевыше, чем такое,чем держать другое сердценежною рукою.

И пускай мое от болисердце разорвется —это в жизни, это в песнетворчеством зовется.

Фронтовой вальс

Долго не спит фронтовое село,небо черно, и тропу замело,зарево запада,школа не заперта,в валенках вальс танцевать тяжело.

На топчане замечтал баянисто перезвоне девичьих монист,водочка выпита,стеклышко выбито,ветер сорвал маскировочный лист.

Кружится девушка — старший сержанттрудно на холоде руки держать,«юнкерсы» в тучевоют тягуче,за горизонтом пожары лежат.

Битые окна лицо леденят,девушку в танце ведет лейтенант,истосковался,хочется вальсав мраморном глянце лепных колоннад.

(В мраморном зале, у белых колонн,в звоне хрустальном за белым столом,в шелесте кружевкружит и кружит,голову кружит у школьницы он.

Десять учительниц смотрят на них,розовый бант, кружевной воротник…)Вдруг — не бывалошкольного бала —парень с баяном замолк и поник.

Крепкие стены из крупных тесин,за маскировкой — рассветная синь,школа не топлена,пили не допьяна,в гильзе снарядной погас керосин.

Вот и расходимся темной тропой,дым фиолетовый встал над трубой;может, не сбудетсято, что почудится, —но не забудется вальс фронтовой.

ЭДЕМ

Поэма (1945)

Ты, если болен, положись на бред.Не охлаждай свой жар литературой.Горишь? — гори и, если лоб нагрет,живи с высокою температурой.

Уверен будь, что бред не подведет,ни слова лжи горячка не прибавит,и здравый смысл в палату не войдети не поправит сбившийся алфавит.

Болел одной горячкою душис Землею, воспаленной и недужной?Так не спеши с упреком, а реши:переболеть, чтоб выздороветь, нужно.

Ты, плача, расстаешься, но идешь,познав, что несть из мертвых воскресенья;ты чувствуешь не собственную дрожь,а зыбь всемирного землетрясенья.

Все кратеры растрескались, дымя,дома стоят с контуженными лбами,когда вулкан поблизости — земляи та не может жить без колебаний!

Ты врезывался словом и мечомв стальные груди панцирного Ада?Ты ощущал болезненным плечомудары в сердце, как толчки приклада?

Ты на передней линии полей,твоя душа изрыта и кровава?Так погружайся в обморок, болей!Боец на боль приобретает право.

Не охлаждай свой жар, горишь — три!Вот так оставь нетронутыми строки,а если есть табак — перекурирецензии, намеки и упреки.

Поберегись резинкою стиратьи подчищать своей души тетрадь.

И губ мы еще не успели, не отняли,и будущность не загадали свою,и мы еще не были вместе на отмели,где место себе присмотрели в Раю.

Еще я смотрелся в два утренних глаза,семь дней от Начала еще не прошли,еще мы не слышали Трубного Гласаи первую сводку еще на прочли.

Еще не по карточкам куплено яблоко,еще мы острим о библейском Уже,еще продолжается райская ярмарка —мгновение между «еще» и «уже».

Газеты еще довоенные изданы,мы в поезде знать не могли ни о чем —что мир раздвоился, что мы уже изгнаны,что нас уже огненным гонят мечом.

Мы точно к бомбежке в гостиницу прибыли,в начищенный бархатный Бронзовый Век,и стены задвигались, окна запрыгали,увидя Железного Века набег.

Без отдыха в небе, на бреющем бешенстве,до Вязьмы нас гнал ополчившийся Ад.Так мир, начинавшийся мифом о беженцах,за темой изгнанья вернулся назад.

Взвывая, носился бензиновый двигательза локомотивом на полных парах, —по изгнанных — Еву с Адамом — при выходе,как нас, не бомбил Человеческий Враг.

Все на белом свете разъезжаться стало.Поднялись и едут. Встали и идут.Пастухи уводят золотое стадо,потому что надо воевать и тут.

Мы еще не видим ни крестов, ни свастик,духотой вокзалов задышал июль.Темнотой летит фугасный головастикв розовый фонтан трассирующих пуль.

Племя пулеметов странно и треного.Небо тяжко дышит голосом чужим.Говорит домам воздушная тревога,что не мы на тучах дышим и жужжим.

К зареву состав подвозит новобранцев.Появились ночи из других планет.По краям Москвы стоят протуберанцы.Погреб ждет рассвета, а рассвета нет.

Крыша бьет багром термических тритонов,с чувством отвращенья отшвырнув в ведро.Сына в одеяле понесла Мадоннав первый Дантов круг по лестнице метро.

Я записан тоже в легион защитных.Наискось по сердцу боевой ремень.И в кармане слева в ладанку зашитыйлепесток на память и про черный день.

Спрятан и засушен лепесток Эдема.Говорят, спасает от немецких пуль.Но в теплушке, здесь, любовь уже не тема,как уже не лето — фронтовой июль.

Этот страшный август — отче наш, прости! —я сравню с началом светопреставленья.В небе появились желтые крестыс черными крестами — в лето отступленья.

Только мы входили в незнакомый лес,в затемненье сосен, жаром обагренных,сразу рыли щели, чтобы гнев небесне настиг бы смертью нас, непогребенных.

Август, я поверил в воплощенный Ад,в свист нечистой силы, медленный и тонкий,и в геенне взрыва умирал снаряд,нам высвобождая логово воронки.

Я узнал за август зыблемость земли,и во время этой восьмибалльной тряски —среднеевропейские медные шмели —сплющивались пули, ударяясь в каски.

Но когда взрывчаткой в воющей трубевероятность смерти в нашу щель летела, —я узнал, что можно — к мысли о тебев миг землетрясенья прижиматься телом.

И когда, казалось, смерть уже велитминному огню распорядиться мною, —я решил взмолиться, но из всех молитвимя вспоминал не божье, а земное.

И поверил я: на просьбу «отзовись» —издали еще — при имени любимойот меня мгновенно отклонялся свист,повинуясь слепо приказанью: — Мимо!

Войска Геены и Эдема на середину мира прибыли.Уже страдания и раны в обоймах выгнутых готовы.Подвозят ящики с пожарами, землетрясения и гибели,вдали столбами соляными стоят заплаканные вдовы.

По пояс в глине первозданной, стальные, серые и серные,возникли рати за плечами других, форсирующих Неман,отрезывают отступающим моря спасительные Чермные,по сто вулканов ставя рядом, теснят геенияне эдемян.

Штыком проткнуто милосердие, в своей крови лежит добро,любовь в разорванной рубахе ведут к пылающему кратеру,на дыбе нежность, жизнь на плахе, подвешен разум за ребро,на колесо четвертованья дитя привязывают с матерью.

Дрожит Вселенная от топота, народы на полях распяты,лежат с разрезанными выями и обожженными глазами,сын Человеческий растоптан, кровоточат его стигматы,бегут Иосифы с Мариями, Петры уходят в партизаны.

Чтоб лучше видеть схватку эту, я встал за северным сиянием,где низкорослые березы и марсианский красный мох,оттуда открывалась сфера и простирались расстояния,каких в скитаньях неоконченных и Агасфер обнять не мог.

Я видел, как в Тавриду тычется таран неистовый осадный,к источникам огнепоклонников, к запасам адского огня,я видел дальше — ты в опасности, вот-вот и новые десантыотрежут часть Земного Шара, с тобой, навеки, от меня!

Испуганный ангел бежал по изрытой дороге.Под топот погони он сбрасывал рваные перья.В глазах его были — драконы и единороги,фугасные птицы и кинжалозубые звери.

Он мне рассказал, задыхаясь, о жерлах железных,о палицах с шипами, о непробиваемых масках,о тщетных винтовках, о саблях уже бесполезных,о дотах разбитых и о продырявленных касках.

Он видел врага, что явился из Дантова цикла,Ассурбанапал, или нет, возрожденный Аттила,за ним — на летучих мышах, или нет, мотоциклах, —бензином дымя, проносилась нечистая сила.

И он побежал, обдирая кровавые ноги,по ржавым колючкам, по брошенным каскам, по ямам,а рядом за лесом, по параллельной дороге,навстречу врагу — шли с винтовками дети Адама.

Обрубками рук встречали столбы верстовыелюдей, что не видели даже окраины Рая,имевших не крылья — а только мешки вещевые,винтовку и мысль: врага задержать, умирая.

На снежную землю меня опустило созданиес ревущей утробой и вдаль покатило по тропам.Когда я увидел ночные погасшие здания,я понял, что прибыл к началу второго Потопа.

Тяжелые взрывы до сорванных крыш закоптили их.Ночная тревога взывала от залпа до залпа.Одни лишь машины светились еще — как рептилии,они проползали, мигая глазами, к вокзалам.

Леса под Москвой закишели уже бронтозаврами,убит у заставы один бронированный ящер,не все еще дети в теплушки скрипучие забраны,не все еще знают о бедствии, им предстоящем.

Но семьи толпились, с пожитками двигались новые,одни — относились к своим очагам, как утратам…По рельсам тянулись ковчеги резервные Ноевыс дымками печурок, кто знает, к каким Араратам?

И я заблудился в путях между Адом и Муромом,меня две недели водил и запутывал демон,локтями толкаемый, раненный взглядами хмурыми,в лесу, на разъезде я встретил стоянку Эдема.

Мой бедный Эдем! Бесплацкартный, холодный, неубранный,с водою в жестянках, с лиловым огнем керосинки…Но радуга встречи! Какой семицветностью утреннейиз неба в ресницы, блестя, проступают росинки!

И мы оторвали еще трое суток у вечностина полках с тюками, на жалких лежанках ночлега.Сирена кричит. Уже сдвинулось все человечество.У пристани волжской качается чрево ковчега.

Я встретился с чудом, с могучей, сплошной белизной,лепные снега возлежат, тяжелы и пологи.Стучит телеграф, что, дойдя до опушки лесной,потоки потопа замерзли еще по дороге.

Угрюмые ящеры вязнут в снегу, говорят,воители Ада торчат сапогами из снега.Россия стоит, как надежный седой Арарат,с вершиной Кремля, с защитной звездою ковчега.

Космический пух накопился в осях колесниц,застыла вода в небесах кристаллической пылью.И хлопьями сбилась, и медленно падала вниз,и все тяжелели слепых птеродактилей крылья.

И снова остался в живых человеческий род,вступивший в союз с величавой морозною твердью.Закат и Восход превратились в Охват и Обход,и жизнь осмелела и стала командовать смертью.

И выпустил голубя утром бумажного я,связного любви с треугольной печатью на бланке,но он не вернулся, письма не принес от тебя:лежат океаны снегов от Земли до землянки.

В оранжевом воздухе зимних и мраморных зарев,где в мир изваяний себя поместила природа,я мог под Москвою увидеть своими глазамиубитого нами Врага Человечьего Рода.

Валялись отдельно угрюмые зубья и клещи,тела самоходов в неизлечимых увечьях,и, вынутый взрывом из бронедоспехов зловещих,лежит человек из династии бесчеловечных.

Так вот нашу землю дрожать заставлявшая сила,и сила ли это — в руках безбородого гнома,которая руки любимых разъединила,которая вырвала окна из нашего дома?

Чего не хватает в лице для обычного трупа?И в смерти, как перед начальством, он вытянут в струнку.А может, не труп, а, рожденный ретортами Круппа,по детям стрелял не имеющий сердца гомункул?

У танка еще выдувало огонь из отдушин,спокойно за лесом стояла заря золотая,а розовый снег остался к нему равнодушени холодно около тела его не оттаял.

Торжественный вечер уже перекрашивал воздух,развешивал звезды и развозил сновиденья.Впервые в войну я увидел на нескольких звездахсиянье, какое бывало до грехопаденья.

Передней линии окопов, о Елисейские поля!Мы как на облаке блаженном живем и ходим только в беломСкрипят сугробы кучевые, недосягаема земля,а наши кельи дровяные закрыты в небе огрубелом…

Барашек белых полушубков, святой апостольский кожух,рязанский отрок с автоматом на маскировочном хитоне.Я с ним по грядам снежно-белым на послушанье прихожумеж пулеметных курьих ножек мы по колена в тучах тонем

Отсюда в розовом сиянье из-за кустов по Аду бьютв сетях и мантиях из снега машины молнии и грома.Во время утренних налетов, как звуки благовеста, тутстоит святая канонада на небесах аэродрома.

Иным кладут на лоб кровавый благословение бинта,несут на белый стол хирурга, покрыв забвением и болью.На полпути Земли и Неба лежит запретная черта —контрольный пункт между Войною и человеческой Любовью.

А нас на полупоцелуе разъединил мечами бой,мы сна вдвоем недосмотрели, когда ворвался грохот грубый.Следи за картой, слушай сводку — мой крик далекий: «Я с тобой».И пусть твой шепот телефонный примчат архангеловы трубы.

Со всеми, кто живет и любит в бою, у Ада на краю,я буду ждать, и буду верить, я вымолю тебя у неба…Я предъявлю дежурным стражам свое, с печатями, «люблю»с котомкой веры за плечами, с буханкой фронтового хлеба.

Не за жизнь цепляюсь — за тебя.Я вернусь через неделю к бою.Ждет меня старинная изба,синие наличники с резьбою.

Солью слез не растравляй рубец,грустным взором не встречай, не надо.В двери приоткрытые небесвижу свет потерянного сада.

Я иду в мерцающую мглу,светом озаренную поясным.Золотой иконостас в углу,полотенце, вышитое красным.

Боже, ты ворот не отворяй.Я не верю в твой престол небесный,в облачный, с угодниками, рай,с титлами славянскими над бездной.

Встреча там? Но я уже позналсилы атома и тайны клетки,я отведал плод добра и злачеловеком выращенной ветки.

Почему же я к тебе пришел?Что мне твои лики, твои свечи?Я не верю, боже, в твой престол!Но молюсь, как набожный, о встрече.

Так я выпросил встречу, молясь и кощунствуя,и меня в грузовик подсадила мольба,ангел холода пел надо мной до бесчувствия,опахалом касаясь усталого лба.

И когда я совсем потерял осязаниеу знакомых дверей, у земного огня, —чьи-то пальцы, как пальмы, расцветшие заново,прикоснулись и к жизни вернули меня.

И три ночи мы видели сон одинаковый,и три дня мы делили вино и еду,и не ведали неба, покрытого знаками,по ночам предвещавшего людям беду.

Мы ходили во сне только вместе и об руку,как корабль сновидений стояла кровать.Было дело — высокому темному облакуот воздушных налетов наш дом прикрывать.

Там борьба продолжалась — огромная, трудная,поединок не кончился, бой не затих,но ворочались в просинях панцири трубные,легионы выстраивал Архистратиг.

И когда я вернулся, неся твою заповедь,в наши темные щели, лишенные дня, —Человеческий Враг, показавшись на западе,бесполезную молнию бросил в меня.

Как в книге Бытия, все есть: и гром и трубы.Есть первая строка: «В начале слово бе».Тем словом я дышу и, отдаляя губы,библейское «люблю» я приношу тебе.

Груба скрижаль судьбы: «Даем и отбираем».Так сказано и встарь: «Я создал — я изгнал».Но без изгнанья Рай нам не казался б раем,но без потопа мир о радуге б не знал.

Недаром из ребра творилась Ева богом,а не из дерева познания добра, —так пусто ощущать отсутствие под бокоммоей ее руки, как моего ребра.

Не я один, а все не могут жить отдельно,и каждая душа тоскует о своем.Как ни жесток был тот, кто нас лишил Эдема,но, изгоняя двух, он изгонял вдвоем.

Не для того ли, чтоб под топот волн потопапереплывать с тобой, вдвоем, совместный путь,или, на сушу став, с тобой ступать по тропам,или в твоих руках навеки утонуть?

Не я один, а все — и на земле и в небе,воюя, молят жизнь о самом дорогом,и целый фронт стоит в мечтаниях о Еве,и думая: «Люблю», — командует: «Огонь!»

Уже привыкли руки срастаться с пулеметом,уже лицо притерлось к поле шинели рваной.Мы дорожим в апреле — не молоком и медом,а мерзлотой и мраком земли обетованной.

Уже переменился цвет глаз детей Адама,они — сердцебиенья перестают стыдиться,и научились жизни с промокшими ногамиони, что в годы мира боялись простудиться.

И нас не укоряют обидой отступленья,к таким тяжелым ношам привыкли наши плечи,любовь нашла такое огромное терпенье,что научилась мысли о невозможной встрече.

Солдатскою лопатой мы столько ям нарылии столько черных взрывов спокойно отмечали,что, может, в самом деле у нас хранятся крыльядля будущего рая — в котомках за плечами.

Когда подрос подснежник под серою шинелью,когда запахли паром окопы на рассвете,когда ручей апрельский пополз траншейной щелью,большие перемены произошли на свете.

А теперь уже это типичного Ада окраина.Мы спокойно живем на цветном от ракет рубеже,где дивизия Авелей бьется с дивизией Каинови Адам наклонился над картой в своем блиндаже.

Белый шар опускался на землю затмением солнечным,как, наверное, было за час до рожденья Земли.Хаос был, вероятно, таким же фугасным, осколочным,и бризантные брызги, такие же, землю мели.

Я попал в катастрофы, имевшие место до Библии,в суету элементов, в распад, в огневую метель,в битву Альфы с Омегой, в ритмичное уханье гибелигордых твердых металлов и редкостных редких земель.

У начальника штаба имелись железные данные,чтобы адскую бездну сводить методично на нет,и опять начиналось вторичной Земли созидание,с непрерывной подачей снарядов, ракет и комет.

Я, когда подо мною дрожала болотная почва,сейсмографией сердца вычерчивал эти бои,а хотел одного: чтоб исправно работала почта,чтобы шли аккуратно короткие письма твои.

На адрес боя, наугадпришло письмо из Рая в Ад.

Исписанный клочок лазури,святая весть — что небо есть.И можно в свете амбразуры«Люблю» неясное прочесть.

Пусть возвращению не сроки слышен близко вой снаряда —целую свежий лепестокнам возвращаемого сада.

А пулемет стучится в ночь,мелькающую блеском смерти.Ракета хочет мне помочьнайти твой адрес на конверте…

Твой адрес? Это целый свет!Все руки, ждущие свиданья!И все глаза, где столько летсияют слезы ожиданья.

О, большак наступления — долгий и пыльный!Все несется на запад, как сплав по реке,небо ночью гудит, как завод лесопильный,от тяжелых машин, в облаках, вдалеке.

Колеями изрыты стопные просторы,пятитонки торопятся холм обогнуть,за бугры переваливают транспортеры,пехотинцы проходят в колосьях по грудь.

На плечах перетащены тонны железа,перехожены вброд океаны огня,на землянки нарублено до неба леса —ради чистого неба и мирного дня.

Ураганами пороха, бурей тротилаперебиты уже легионы Аттил,и смешались понятия фронта и тыла,когда ветер на запад поворотил.

Я воды пограничной сегодня напился,сросся взорванный мост, и опять я иду,а за нами, как голуби, гонятся письма,мы теперь их читаем спеша, на ходу.

И солдат не успеет в пути пообедать,только б свежей воды зачерпнуть впопыхах!Так негаданно быстро несется победаради детского смеха и жатвы в полях.

Чтобы впредь, как сейчас, в голубые просветыне швырялись куски чугуна и свинца,чтоб краснели закаты, синели рассветыи вставали колосья по плечи жнецам!

Мы теперь еще не вместе спим.Это временно, моя подруга.Ты не видишь серогорбых спин,подползающих к отрогам юга.

Но у нас одни и те же сны:мир настал, и мы остались в мире,окна дома не затемнены,семьи возвратились из Сибири.

Белый свет горит на площадях,ночи — с удивительными снами,и судьба, бессмертие щадя,дорожит оставшимися нами.

Стол накрыт, и белоснежна соль,все забыто — взрывы и ознобы,медленная ноющая боль,скоростные воющие бомбы.

Женщина не хочет жить вдовой,зарастает поле боевое,у окопов с новою травойобнимаются и бродят двое.

Пишет Данте, ищет Эдисон,любит Вертер и тоскует Лиза,новый Кампанелла потрясенкрасотой порталов коммунизма.

В это завтра хочется смотретьнам, забывшим жалость и усталость,и уже не страшно умереть,чтоб оно кому-нибудь досталось.

Так и будет, мы придем в Эдем,обожженный до небес Геенной!В ночь войны я вижу новый деньрадужный; земной, послевоенный.

Война не вмещалась в оду,и многое в ней не для книг.Я верю, что нужен народудуши откровенный дневник.

Но это дается не сразу,душа ли еще не строга?Но часто в газетную фразууходит живая строка.

Куда ты уходишь? Куда ты?Тебя я с дороги верну!Строка отвечает: «В солдаты!»Душа говорит: «На войну».

Писать — или с полною дрожью,какую ты вытерпел сам,когда ты бродил бездорожьемпо белорусским лесам,

О Рае потерянном. Или —писать, чтоб, как огненный штык,бойцы твою строчку всадилив бою под фашистский кадык.

В дыму обожженного мирая честно смотрю в облака.Со мной и походная лира,и твердая рифма штыка.

ЭТОТ МИР (1945–1956)