Евгений Долматовский - Добровольцы
Глава двадцать первая
ВОЗВРАЩЕНИЕ АКИШИНА
Кто ездил хоть раз в транссибирском экспрессе,Огромность страны ощущает особо,И мир для него уже вовсе не тесен —Он как бы коснулся вселенной для пробы.
Тайга Забайкалья, сибирские степиИ Волга — широкая, словно сказанье.Но самый священный почувствуешь трепет,Когда ты восторженными глазамиУвидишь мелькание дачных поселков,Сосновые просеки Зеленоградской.Уже опускается верхняя полка.А вот и Лосинка. Москва моя, здравствуй!
Леса Подмосковья летели навстречуТо белым, то черным, как перья сороки.Приклеился носом к окну человечек,Построивший крепость на Дальнем Востоке.
В тюленьей тужурке, в пимах и калошах,В цигейковой шапке (до пояса уши), —То был мой товарищ, напарник Алеша,Стоял он и сердце дорожное слушалИ мысленно транспорт ругал и погоду:Поспеть не пришлось ему к Новому году.
Взвалив на плечо чемодан свой фанерный,Он вышел на «Киевской». «Странное дело,Я линией новой ошибся, наверно,Попал не туда», — он подумал несмело.
Мой друг не ошибся районом. ОднакоНе мог он найти на Можайке барака:Дома, возведенные до небосвода,Шеренгой — то красный, то желтый, то серый.И только с химического заводаОпять дуновение с привкусом серы.Но это ведь, может быть, горечь иная…Не знаю, не знаю.
Повез его к центру троллейбус усатый.В знакомом дворе незнакомые детиСказали, что шахта была здесь когда-то,Давненько снялись метростроевцы эти.
В своем невеселом московском маршрутеНе мог он найти ни следа, ни ответаИ вспомнил о Горьковском литинституте, —Уж там-то, наверно, разыщут поэта.
В двухсветном, подпертом колоннами залеСтуденты — совсем молодые ребята —Алеше о друге его рассказали:Да, верно, он здесь обучался когда-то,А нынче на финском, в газете армейской,С Диковским, Сурковым и Левиным вместе.
Не став переспрашивать этих фамилий,Акишин ушел. Мы его не спросили,Зачем он не едет к Кайтановым сразу, —Ведь там учредили мы главную базу.
Но вот он шагает по лестнице робко,Обратно бы бросился напропалую!Но поздно — нажата звонковая кнопка,И Леля приезжего в щеку целует.
Он снял свою куртку и жаркую шапку.И тут появился лопочущий Славик:«Ты с фронта? Ты видел там нашего папку?Зачем ты его на морозе оставил?»
Акишин с пылающими ушамиСтоял, отвечая неловко и хмуро:«Я, мальчик, не с фронта. Я к папе и мамеВсего на минутку заехал с Амура».
Но Леля Алешу за стол усадила.«Поешь, и — купаться!» — «Не надо, спасибо…»«Все в комнате точно такое, как было,Чего я дышу, словно донная рыба?»
«Ты знаешь, стал Слава Уфимцев героем!»«Он тоже на фронте?» — «Да, все улетели!А мы ничего. Третью очередь строим,До автозавода проводим туннели.
Вот плохо одно лишь, что Коля не пишет.Письмо для него — это сущая мука.Ужасный характер у наших мальчишек:Не знают они, как тревожна разлука».
Акишин следил за Тепловой украдкойС мучительной болью, и горькой и сладкой.За годы мечта его стала другою,Однако осталось в ней все дорогое.
Он чувствовал: сердце вот-вот оборвется…И, голос свой собственный не узнавая,Сказал, что поедет на фронт добровольцем,Поскольку пора подошла боевая.«Я утром к начальнику военкоматаПойду, как ходили все наши ребята».
Заметив у Лели в глазах недоверье, —Подумала, видно, возьмут ли такого, —Решил он: «Добьюсь непременно теперь я,Чего бы ни стоило. Честное слово!»
Он врал, что поедет к какому-то дяде,Но Леля опять затвердила о ванне,О том, что мы все как родные в бригаде,О том, что постелет ему на диване.
Он сдался, притих, разморенный портвейном,Уставший от поисков после дороги.Слабей становился он с каждым мгновеньем,Гудело в висках, и не слушались ноги.
Акишин проснулся лишь в полдень, посколькуОн жил еще дальневосточным режимом.Квартира пуста. Он подумал: не Колька,А он, Алексей, мог бы стать здесь любимым.
Тут Славик вернулся — он был у соседей, —И стыд примешался к Алешиным мыслям.«Давай поохотимся на медведя!»Минута — и в комнате дым коромыслом.
Он стулья использовал как пулеметы,Стрелявшие карандашами цветными.Усталая Леля, вернувшись с работы,Часа полтора убирала за ними.
А дядя веселый — какая досада! —Ушел и унес чемодан свой фанерный.А мама сказала: «Не хочет — не надо.Чем здесь ему плохо? Уж очень он нервный».
Назавтра ей вниз по стволу передали:«Теплову зовут к телефону в контору».«Акишин звонит ей?» — «Да, вы угадали».«Скажите, нет времени для разговору».Но кличут диспетчеры снова и снова:«Вас ждут, поднимитесь, товарищ Теплова».
И голос Алеши со стрункой печалиДоносится, словно с далекой планеты:«Ты, Леля? Представь, что на флот меня взяли!Я, видно, окреп! Да откликнись же! Где ты?
Направленный в школу военно-морскую,Я всю медицину прошел на „отлично“.Позволь, если очень я там затоскую,Тебе написать. Но секретно и лично».
Глава двадцать вторая
ВСТУПЛЕНИЕ В ПАРТИЮ
На карте штабной не заполнены клетки,О вражеской крепости сведений нет.В своем блиндаже результатов разведкиВсю ночь ожидает Военный совет.
Ввалились бойцы. На подшлемниках — иней,Изорваны в клочья халаты на них.«Где старший?»«Добравшись до вражеских линий,Гранаты и диски он взял у двоих
И всем приказал: „Отправляйтесь обратно!Здесь ночью нельзя разобрать ни черта.Я на день залягу в сугробе. Понятно?Ну, вроде покойника или куста“».
Как медленно, как бесконечно тянулсяТот первый, непраздничный день января!«Вернулся разведчик?»«Еще не вернулся,С НП не звонили, точней говоря».
Приказано северней пушкам ударить,И послан опять истребитель в полет.«Ну что там?»«Ну как там?»«Вернулся тот парень?»«С НП передали: пока не идет».
Но вот наблюдателя голос далекийЗвучит в телефоне, и тесно словам:«Приполз. Обморожены руки и щеки,Но требует, чтобы отправили к вам».
Его притащили на связанных лыжах,А сам он протиснулся в дверь блиндажа.Халат его в пятнах, багровых и рыжих.Поди разберись, это кровь или ржа.
И я узнаю своего бригадира,А он, вероятно, не видит меня.Уставился взглядом в глаза командира,Спокойный и страшный стоит у огня.
«Скорее врача!»«Все в порядке, не надо!Докладывать можно?»«Я слушаю вас».«Железобетонная эта преградаПо гребню холмов пролегает как раз.
Я все там облазил. Район необычный.Вот карта. Я каждый обследовал дот.Построена крепость, признаться, отлично,Бетон исключительный, марки „пятьсот“».
И вдруг перед ним затуманились лица,И, сдвинутый воздуха теплой волной,Он медленно-медленно начал валитьсяНа стол, на скамейку, на пол земляной.
Читатель! Я знаю, ты мной недоволен:О юности звонкой обещан роман,А что за герои? Тот ранен, тот болен,Тот гибнет, взлетая навстречу громам.
Но я ничего переделать не властен,От правды не вправе, не в силах свернуть.Нам выпало самое трудное счастье —Идти впереди и прокладывать путь.
Я ночью привез о Кайтанове очерк.Редактор сказал: «Ничего матерьял.Над крепостью вражьей все время летал,Огонь на себя принимая… Не медли —Езжай, разыщи его и опиши.Поменьше про всякие „мертвые петли“,Побольше про дружбу и твердость души».
Я снова пускаюсь в маршрут бесприютныйДорогой рокадной, машиной попутной.Ищу по озерам пристанище «чаек».У летчиков корреспонденту дадутГромадную кружку горячего чаяИ что-нибудь погорячее найдут.
Но вот разговор — это трудное дело:Не вытянешь слова из этих ребят.Направят к инструктору политотделаДа буркнут про карту: такой-то квадрат.
А подвига нет. Выполнение задачи —И только. Да как их еще я найду?Но вот показались безмолвные дачиИ строй самолетов под кручей на льду.
Дежурный сказал: «Нелегко добудиться:Семь вылетов за день. Устал лейтенант».Шинель отвернул я. Да это ж Уфимцев?!Хоть бачки такие, что трудно узнать.
Поближе фонарик. Товарищ мой, ты ли?И снова ты выполнил дружбы закон.Не дрогнут ресницы его золотые,Быть может, впервые увидел он сон.
Мое поведение здесь непонятно:«Не смейте будить его. Дремлет — и пусть.Пока. Я в редакцию еду обратно.Я знаю, как песню, его наизусть.А подвиг сегодняшний видел воочью».И снова карельскою вьюжною ночьюПускаюсь я в снежный маршрут безотрадныйМашиной попутной, дорогой рокадной.
Безумствует стужа. А молодость рада!Какое тепло я в метели нашел!Ты вместе по-прежнему, наша бригада,Мое поколение, мой комсомол!
На лицах от знамени отблеск багровый.С отцами сумели мы стать наравнеНа этой короткой, на этой суровой,Тяжелой для нас и для финнов войне.
Жестокие мучили нас неудачи,Но если б не битва на выборгском льду,Могла бы судьба Ленинграда иначеРешиться потом, в сорок первом году.
Ты помнишь прорыв? Исступленье пехоты,Впервые бегущей за гребнем огня,И танк, наползающий прямо на доты,Хоть пушка мертва и пылает броня?
Прорвали! Прорвали! Как черная пена,Кипит опаленный разрывами снег.Саперы взрывают форты Хотинена,А Гуго считал, что их строил навек.
По полю разбросаны камни и трупы,Фонтаном взлетают бетона куски.Рассеялся дым. Отопления трубы —Как мертвые красные пауки.
Торчком арматура. На глыбе бетонной,От края переднего невдалеке,Кайтанов сидит и рукой опаленнойОтрывисто пишет на сером листке.
Но это не Леле письмо. (К сожаленью,Товарищ мой писем писать не любил.)Я через плечо прочитал: «ЗаявленьеГотов, не жалея ни жизни, ни сил,Служить своей родине. Если достоин,Отныне считать коммунистом прошу.Я, как комсомолец, строитель и воин,Билет нашей партии в сердце ношу».
Тряхнул я старинного друга за плечи.И он обернулся. Мы рядом опять.«Ты здесь? Вот и славно. Я ждал этой встречи.За очерк шикарный хотел отругать:
В нем Слава и я на себя не похожи…Ну ладно, забудем. Бери карандаш,Скорее пиши заявление тоже,Пусть будет у нас одинаковый стаж».
Сказал и задумался. У бригадира,В зрачках затаившего сталь и тепло,Все в жизни естественно так выходило,Как будто иначе и быть не могло.
Мы там, где трудней! Вот наш лозунг и выбор.Короткий привал — этот взятый редут.Над нами летят самолеты на Выборг,Вперед под огнем коммунисты идут.
Глава двадцать третья
