Евгений Долматовский - Добровольцы
Глава двадцать вторая
ВСТУПЛЕНИЕ В ПАРТИЮ
На карте штабной не заполнены клетки,О вражеской крепости сведений нет.В своем блиндаже результатов разведкиВсю ночь ожидает Военный совет.
Ввалились бойцы. На подшлемниках — иней,Изорваны в клочья халаты на них.«Где старший?»«Добравшись до вражеских линий,Гранаты и диски он взял у двоих
И всем приказал: „Отправляйтесь обратно!Здесь ночью нельзя разобрать ни черта.Я на день залягу в сугробе. Понятно?Ну, вроде покойника или куста“».
Как медленно, как бесконечно тянулсяТот первый, непраздничный день января!«Вернулся разведчик?»«Еще не вернулся,С НП не звонили, точней говоря».
Приказано северней пушкам ударить,И послан опять истребитель в полет.«Ну что там?»«Ну как там?»«Вернулся тот парень?»«С НП передали: пока не идет».
Но вот наблюдателя голос далекийЗвучит в телефоне, и тесно словам:«Приполз. Обморожены руки и щеки,Но требует, чтобы отправили к вам».
Его притащили на связанных лыжах,А сам он протиснулся в дверь блиндажа.Халат его в пятнах, багровых и рыжих.Поди разберись, это кровь или ржа.
И я узнаю своего бригадира,А он, вероятно, не видит меня.Уставился взглядом в глаза командира,Спокойный и страшный стоит у огня.
«Скорее врача!»«Все в порядке, не надо!Докладывать можно?»«Я слушаю вас».«Железобетонная эта преградаПо гребню холмов пролегает как раз.
Я все там облазил. Район необычный.Вот карта. Я каждый обследовал дот.Построена крепость, признаться, отлично,Бетон исключительный, марки „пятьсот“».
И вдруг перед ним затуманились лица,И, сдвинутый воздуха теплой волной,Он медленно-медленно начал валитьсяНа стол, на скамейку, на пол земляной.
Читатель! Я знаю, ты мной недоволен:О юности звонкой обещан роман,А что за герои? Тот ранен, тот болен,Тот гибнет, взлетая навстречу громам.
Но я ничего переделать не властен,От правды не вправе, не в силах свернуть.Нам выпало самое трудное счастье —Идти впереди и прокладывать путь.
Я ночью привез о Кайтанове очерк.Редактор сказал: «Ничего матерьял.Над крепостью вражьей все время летал,Огонь на себя принимая… Не медли —Езжай, разыщи его и опиши.Поменьше про всякие „мертвые петли“,Побольше про дружбу и твердость души».
Я снова пускаюсь в маршрут бесприютныйДорогой рокадной, машиной попутной.Ищу по озерам пристанище «чаек».У летчиков корреспонденту дадутГромадную кружку горячего чаяИ что-нибудь погорячее найдут.
Но вот разговор — это трудное дело:Не вытянешь слова из этих ребят.Направят к инструктору политотделаДа буркнут про карту: такой-то квадрат.
А подвига нет. Выполнение задачи —И только. Да как их еще я найду?Но вот показались безмолвные дачиИ строй самолетов под кручей на льду.
Дежурный сказал: «Нелегко добудиться:Семь вылетов за день. Устал лейтенант».Шинель отвернул я. Да это ж Уфимцев?!Хоть бачки такие, что трудно узнать.
Поближе фонарик. Товарищ мой, ты ли?И снова ты выполнил дружбы закон.Не дрогнут ресницы его золотые,Быть может, впервые увидел он сон.
Мое поведение здесь непонятно:«Не смейте будить его. Дремлет — и пусть.Пока. Я в редакцию еду обратно.Я знаю, как песню, его наизусть.А подвиг сегодняшний видел воочью».И снова карельскою вьюжною ночьюПускаюсь я в снежный маршрут безотрадныйМашиной попутной, дорогой рокадной.
Безумствует стужа. А молодость рада!Какое тепло я в метели нашел!Ты вместе по-прежнему, наша бригада,Мое поколение, мой комсомол!
На лицах от знамени отблеск багровый.С отцами сумели мы стать наравнеНа этой короткой, на этой суровой,Тяжелой для нас и для финнов войне.
Жестокие мучили нас неудачи,Но если б не битва на выборгском льду,Могла бы судьба Ленинграда иначеРешиться потом, в сорок первом году.
Ты помнишь прорыв? Исступленье пехоты,Впервые бегущей за гребнем огня,И танк, наползающий прямо на доты,Хоть пушка мертва и пылает броня?
Прорвали! Прорвали! Как черная пена,Кипит опаленный разрывами снег.Саперы взрывают форты Хотинена,А Гуго считал, что их строил навек.
По полю разбросаны камни и трупы,Фонтаном взлетают бетона куски.Рассеялся дым. Отопления трубы —Как мертвые красные пауки.
Торчком арматура. На глыбе бетонной,От края переднего невдалеке,Кайтанов сидит и рукой опаленнойОтрывисто пишет на сером листке.
Но это не Леле письмо. (К сожаленью,Товарищ мой писем писать не любил.)Я через плечо прочитал: «ЗаявленьеГотов, не жалея ни жизни, ни сил,Служить своей родине. Если достоин,Отныне считать коммунистом прошу.Я, как комсомолец, строитель и воин,Билет нашей партии в сердце ношу».
Тряхнул я старинного друга за плечи.И он обернулся. Мы рядом опять.«Ты здесь? Вот и славно. Я ждал этой встречи.За очерк шикарный хотел отругать:
В нем Слава и я на себя не похожи…Ну ладно, забудем. Бери карандаш,Скорее пиши заявление тоже,Пусть будет у нас одинаковый стаж».
Сказал и задумался. У бригадира,В зрачках затаившего сталь и тепло,Все в жизни естественно так выходило,Как будто иначе и быть не могло.
Мы там, где трудней! Вот наш лозунг и выбор.Короткий привал — этот взятый редут.Над нами летят самолеты на Выборг,Вперед под огнем коммунисты идут.
Глава двадцать третья
ОРДЕНОНОСЦЫ
Снег тополиный — верная примета,Что повстречались года времена,И незаметно переходит в летоКороткая московская весна.
Теплынь и тишь. В такой хороший вечерМир виден, как сквозь призму хрусталя.Прозрачным, легким сумеркам навстречуСчастливцев трое вышло из Кремля.
Одна лишь четкость в шаге их нескоромНапоминала о военных днях.Обтянутые красным коленкоромКоробочки несли они в руках.
По Красной площади шагали троеСтроителей, питомцев Метростроя.Один был в гимнастерочке короткойС петлицами небесной синевы.На крепкий чуб надвинутой пилоткойСлегка смущал он девушек Москвы
И приводил мальчишек в исступленье,Рождая бурю счастья и тревог:«Смотри, смотри! Вот звездочка, и Ленин,И рядом метростроевский значок».
Второй товарищ — длинный, рябоватый,Серьезен слишком — видно по всему.Не угадать, что голуби с Арбата —Лишь свистнет — вмиг слетелись бы к нему.
Шагает он походкою степенной,Как будто бы идет издалека.Два ордена, гражданский и военный,Оттягивают лацкан пиджака.
И мальчики глядят вослед влюбленноИ, забежав, шагают впереди.Эмалевые красные знамена,Как сгустки славы, на его груди.
А третий? Что рассказывать о третьем?Восторженно глядел он на друзейИ видел их в том розоватом свете,Что осужден в поэзии моей.
Да, третий самой младшею медальюБыл награжден, но все ж гордиться могТем, что на ней отсвечивают стальюСкрещенные винтовка и клинок.
Найдя приют в кайтановской квартире,Отметили мы этот славный день.Я не решаюсь говорить о пире,Чтоб не набросить на героев тень.
Пишу об этом в самом строгом стиле.Пусть думают, что парни из метро,Как ангелы, коль что-нибудь и пили,То, скажем, в крайнем случае — ситро.
И вновь и вновь хотелось нам друг другуРассказывать о впечатленьях дня:Когда Калинин пожимает руку,Пускай твоя большая пятерняНе выражает чувства слишком крепко —Михал Иваныч выдержит едва ль.Таких гостей встречает Кремль нередко,Восторженных, с ладонями как сталь.
А Леля только ахала: «О, боже,Какое счастье! Как вам повезло!Когда я героиней стану тоже,Кайтанову на гордость и назло?»
Довольно о наградах, критик скажет.Их воспевать не стоило труда.Теперь не носят орденов и дажеПрикалывают планки не всегда.
Но вы, товарищи, меня поймете:Была такая ранняя пора —Еще у орденов на оборотеТрехзначные писались номера.
Мы праздновали жизнь, весну, удачу.Хватало яств на Лелином столе.Всем вместе нам, со Славиком в придачу,Едва-едва исполнилось сто лет.
Не знаю, это много или мало?Но тут в дверях послышался звонок,Вошел парторг, и всем нам сразу сталоНе сто — сто шестьдесят один годок.
Ширококостый, в гимнастерке синей,Он трижды крепко обнял сыновей.Да, каждый мог ему считаться сыномПо трудовой истории своей.
Его, как прежде, дядею СережейМы называли, но казалось нам,Что стали старше мы, а он моложе,Коль возраст измерять не по годам.
Мы этот вечер в точности опишем.Какая Леля странная была:Она о том, что приезжал Акишин,Хотела рассказать и не могла, —
Боялась фразою неосторожнойЕго любовь задеть иль оскорбить.А скрыть, что приезжал он, невозможно,И все ж она не знала, как тут быть.
Спасибо, Славик выручил, поведав,Что к ним хороший дядя приходил,Плескался в ванне, ночевал, обедал,Играл. А папу звал он «бригадир».
«Моряк Акишин! Это гениально!» —Кайтанов восторгался и шумел,Не замечая, что жена печальнаИ у нее другое на уме.
И грянул разговор многоголосый,Теперь знакомый каждому из вас,Все эти явно штатские вопросыИ бесконечный фронтовой рассказ:
Рассказчик начинает про другого,А все ж нет-нет и о себе ввернет,И даже то невиданно и ново,Что всем давно известно наперед.
В речах мы упражнялись, как витии,Но кое-как беседа перешлаОт фраз высоких на дела земные,Вернее — на подземные дела.
Глава двадцать четвертая
