Евгений Долматовский - Добровольцы
Глава двадцать четвертая
КАК ПРОВАЛИЛСЯ КАЙТАНОВ
Кайтанов и Леля проходят по штольне,Дают указанья своим бригадирам.Вдруг шепчет она: «Ты такой недовольный,Иль я тебе в чем-нибудь не угодила?»
Кайтанов глядит на начальницу строго,По лбу пробежала печальная тучка.«Все правильно, только обидно немного,Что ты инженер, а твой муж — недоучка».
«Но ты на метро человек знаменитый,Тебе в институты все двери открыты.Экзамены осенью». — «Разве успею?»«Ты должен успеть! Обязательно это!»Ну как описать мне его эпопею,Отнявшую все межвоенное лето?Он бился с науками, книги читаяВ столовой, в конторе, в вагоне трамвая.
А дома газетой накрытая лампаВсю ночь освещает гранитную щеку,Подпертую — тоже гранитною — лапой.Успеть бы, успеть бы к заветному сроку!
Когда же вчерашнею станет газетаИ в окна вольются потоки рассвета,Заснет он, свой письменный стол обнимая.В объятиях Коли пылает планета,Мучительны сны без начала и края:Горят города, умирают заводы,На дно океана идут пароходы…
Откуда возникло виденье такое?Не спрятаться, не заслониться рукою.Наверное, сны излучает газета,Которая лампочкой за ночь нагрета?
А утром на шахте ты снова ударник,Будь весел и бодр. Все чудесно на свете!«…Вчера англичане оставили Нарвик…» —Случайную фразу услышишь у клети.
Спецовки измазаны глиною рыжей,Проходческий щит заливает водою.В забое вдруг скажут: «…А немцы в Париже…» —И близко дохнет неизбежной бедою.
За тюбингом тюбинг — чугунные кольцаТуннель образуют средь грома и стука.И новеньких надо учить добровольцевПроходке, чеканке и прочим наукам.
Не сразу дается бетонная масса —Набьешь синяков, пробираясь по штрекам…А вечером сходимся мы заниматьсяДалекой порой — девятнадцатым веком.
Учебник толкует о жизни бесстрастно,О смелом и нежном — уныло и строго.Я взялся помочь Николаю, но ясно:Не выйдет уже из меня педагога.
Сидим — голова к голове — на кушетке,Читаем стихи наших предков могучих.Как чудно звучат средь громов пятилеткиНекрасов и Лермонтов, Пушкин и Тютчев!Лишь месяц остался. Декада. Неделя.И Колины нервы на крайнем пределе.
Экзамен! Экзамен! Пора!Ни пуха тебе, ни пера!Стоит Николай пред ученым синклитом,Билетик раскрыл и глядит на вопросы.Зачем здесь Оглотков? Вон с краю сидит он,Слюнявя холодный мундштук папиросы.
Ах да! Он теперь аспирант института.В комиссии секретарем, вероятно.Увидел Кайтанова, и почему-тоПолзут по щекам его бурые пятна.
Смущает Кайтанова старый знакомый,И вот уже Коля не помнит бинома,Волнение в горле застряло, как пробка,И что-то бубнит он невнятно и робко.
В забоях Москвы и в карельской разведкеОн все позабыл, что прошел в семилетке,Денька одного не хватило и часаПрограмму пройти до десятого класса.
Сейчас он провалится с треском и громом!Поскольку со мной это тоже бывало,Вопрос задаю я друзьям и знакомым:Ужели вы прожили жизнь без провалов?
Профессор помочь ему хочет, но тщетно.Смелей, бригадир! Что случилось с тобою?Но радость Оглоткова Коле заметна,И память о прошлом — как отзвуки боя.
И он возвращает измятый билетик:«Наверное, мне в институте не место,Простейших вещей не могу я ответить,А ждать снисхождения было б нечестно,Приду через год». И решительным шагомОн вышел, стуча каблуками чеканно.
Оглотков зашарил рукой по бумагам,В нем вспыхнула зависть, как это ни странно:«Какая таится в Кайтанове сила,Он и провалиться умеет красиво!
А мне и в победе отрады не будет, —Таланты мои проявить не давая,Стоят на дороге такие вот люди,Повсюду растут, как преграда живая».
И вспомнил он часть этой светлой преграды —Веселых ребят из ударной бригады:«Теплова заделалась важной персоной —Ей дан в управленье участок кессонный.
А летчик Уфимцев — не слишком ли скороМальчишке присвоили званье майора?Алеша Акишин — сопляк и негодник —Теперь краснофлотец и даже подводник.
Еще сочинитель в компании этой.Шагает он весело по неудачам,Его комсомольцы считают поэтом,А критик назвал „оптимистом телячьим“».
Бессильно бесился товарищ ОглотковИ всех был готов посадить за решетку.Зажать бы людские дороги и судьбы,Своей подчинить отравляющей воле,А самым ретивым — тем шею свернуть бы,Чтоб только не чувствовать собственной боли,
Чтоб только не видеть, как неумолимоГорой на тебя наползает эпоха,Где строят, как дышат, где правда любима,Где места не будет для чертополоха.
Учение в голову что-то не лезло.На черта сдалась ему аспирантура!А мир наполнялся бряцаньем железным,Далекие выстрелы слушал он хмуро.
И время в ускоренном темпе шагало.Два раза одежды меняла природа.Весна сорок первого года настала,Настала весна сорок первого года.
Той нежной весной мы встречались не часто,Друзья-метростроевцы. Славик был болен.Кайтанов со смены бежал за лекарством,Над жаркой кроваткою плакала Леля.
Не плачь, инженер, что пронизано детствоТо хрипом простуды, то пятнами кори.Сынок выздоравливать стал наконец-то.Еще впереди наше главное горе.
Мы выдержим! Много товарищей рядом!…Но я про Оглоткова речи не кончил.Тревожному времени рад и не рад он:Скрестились в нем качества зайца и гончей.
Глава двадцать пятая
В ИЮНЕ, НА РАССВЕТЕ
Брюссель безжалостно разграблен,Придушен древний Амстердам,С петлей на шее Копенгаген,И Прага — боевой плацдарм…
Как было б тихо все и мило,Когда б не эти времена!Скучает под Берлином вилла,Там Грета бедная одна.
А муж, любивший жар каминный,Картишки, тихий разговор?О боже мой! Он ставит мины!Подумать страшно: он сапер.
На Гуго каска с эдельвейсом,На пряжке, надпись: «С нами бог».Берлин сквозным проехав рейсом.Домой он забежать не смог.
Его в Париже звали «бошем»,Но там он очень славно жил,А вот сегодня переброшенВдруг на восток, в унылый тыл.
Зачем? Солдат обязан строгоСекретный выполнить приказ.Но вот знакомая дорога,По ней он едет в третий раз.
(В Москву он ехал и обратноКогда-то мимо этих нив.)На летний мир смотреть приятно,Глаза ладонью заслонив.
И лишь когда на берег БугаИюньской ночью вышел взвод,Догадка осенила ГугоИ вызвала холодный пот:
«А как же договор с Россией?Ведь это ж подлость и обман!»А вот тебя и не спросили!Над Бугом ежился туман,Мерцали огоньки в долине —Так близко, хоть подать рукой.Пел соловей на Украине,Из Польши отвечал другой.
И вдруг ракета в небе сонном,Снаряда первого полет.И Гуго со своим понтономК чужому берегу плывет,Где пограничники в секрете,Вступив с врагом в неравный бой,Костьми полягут на рассвете,Отчизну заслонив собой.
И на душе у Гуго пусто, —Коль у него была душа, —Застыли мысли, сжались чувства.И он плывет, плывет, спешаВ края, где он бывал когда-тоКак друг. Но он ходил тогдаНе в тесном кителе солдата,А в робе, сшитой для труда.
Забудь! Забудь! Ты часть машины,Дерзнувшей растоптать весь мир.Как схож шинели цвет мышиныйС окраской танков и мортир!Грузовиков тупые морды,Кривые лица егерей…Рванулись в наступленье ордыЧитавших Ницше дикарей.
Ревут моторы на пределе.Итак, недели через две,А может, и через неделю,Придется побывать в Москве.
…Москва! И молодой и старый,Мой город ненаглядный спит.Молчат застывшие бульвары,Зеленые, как малахит.
Волшебна эта ночь в июне,Кратчайшая из всех ночей.Как тихо… Ветерок не дунет,Не потревожит москвичей.
Мир предрассветный чист и хрупок,И озаряет темнотуЛишь буква «М» из красных трубок,Вход в Молодость или в Мечту.
Там, под землей, в сыром туннеле,Грохочет полуночный труд.Кайтановы о важном делеНа рельсах разговор ведут.
Им предстоит в июле отпуск —Шахтком вручил путевки в Крым.«Позволь, отец, а как же отпрыск?»«Пусть бабушка побудет с ним».
Нет! Без него не может ЛеляПробыть и дня. Он так болел!«Возьмем его с собою, что ли?Подправить парня врач велел».
Идет бетон тяжелым валомВ тот предрассветный час, когдаРванулась по карельским скаламИ по карпатским переваламВослед за орудийным шкваломНа нашу родину беда.
…Заря несмело замерцалаНа самом верхнем этаже.Я отложил перо устало,Пора бы и прилечь уже.
Взглянул в окно. Бульвар и площадьСлегка увлажнены росой.И солнца первый луч на ощупьСкользит по линии косой.
И сквозь сиреневую дымку,Сквозь тополиный теплый снегС несмелой девушкой в обнимкуИдет военный человек.
Да это ж Слава, право слово!Он не один! Вот это ново!Кто эта девушка? Не знаю,Но вижу, как она, гордаТем, что влюбилась навсегда.Ее рука, почти сквозная,Еще не ведала труда.
Она — другое поколенье,Что подросло за нашим вслед.Но Слава ищет повтореньяНеповторимых юных лет.
И иногда бывает страшенЕго печальный долгий взгляд:Вдруг назовет не Таней — Машей.И вспыхнет, словно виноват,И повторяет: «Таня, Таня…»И снова счастлива она.А ты готова к испытанью?А ты готова к расставанью?Сегодня началась война.
Глава двадцать шестая
