Евгений Долматовский - Добровольцы
Глава восемнадцатая
ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК
И снова Кайтанов на шахте. И сноваТяжелая глина идет на-гора.И вот основанье туннелей готово,И мраморов нежных приходит пора.
Теперь не в девоне шахтерские лица,А в тонкой, чуть-чуть розоватой пыли.Все шире подземное царство столицы,Все ближе подходим мы к сердцу земли.
Слыхали? В начальстве у нас перемены:Оглотков на днях на учебу ушел.Вновь станет Кайтанов начальником смены,А Леля — участка… Держись, комсомол!
Она академию кончила только.Диплом без отличья, но все же диплом.Теперь у нее в подчинении Колька,Как в первые дни, как в далеком былом.
И это ему не но нраву. НесмелоВорчит он: «Семейственность очень вредна,Товарищи, я полагаю, не дело,Чтоб вместе работали муж и жена».
Но это не главные наши волненья,Другое болит и тревожит сейчас.Таким уж сложилось мое поколенье,Что в сердце весь мир уместился у нас.
Испанские сводки все строже и глуше.Везут пароходы безмолвных детей.Кольцовские очерки мучают душу.Пять месяцев нету от Славки вестей.
…И мы не знаем, мы не знаем,Что он сегодня в сотый бойЛетит над разоренным краем,Над сьеррой серо-голубой!
То цвет печали, цвет оливы,Одежда каменных долин.Вокруг снарядные разрывы.Пять «мессеров». А он — один.
И завертелась, завертеласьВоздушной схватки кутерьма.Он позабыл, где страх, где смелость.Ведь бой с врагом есть жизнь сама,
Жизнь, отданная беззаветноСознанью нашей правоты.А смерть приходит незаметно,Когда в нее не веришь ты.
В разгаре боя поперхнулсяПоследней пулей пулемет.Бензина нет. Мотор без пульса,Соленой кровью полон рот.
А стая «мессеров» кружится,Он видит солнце в облакахИ перекошенные лицаБерлинских демонов в очках.
По крыльям «чайки» хлещет пламя,А твой аэродром далек.Как будто ватными рукамиСумел он сдвинуть козырек
И грузно вывалился боком,Пронизанный воздушным током.Не дергая скобы, он падал.А «мессершмитт» кружился рядом
И терпеливо ждал минуты,Когда, открыт со всех сторон,Под шелестящим парашютомМишенью верной станет он.
И, сдерживаясь через силу.Он вспомнил: с ним уж это было.Когда? И с ним ли? Нет, не с ним,Давно, когда он был любим.
За этот срок предельно малыйОн понял: «Бедный мой дружок,Ведь ты тогда меня спасала,Нарочно затянув прыжок,
Как бы предчувствуя, предвидяПрозреньем сердца своегоПуть добровольцев, бой в Мадриде,Налет пяти на одного».В ста метрах от земли пилот нашРукой рванул кольцо наотмашь…
Над ним склоняются крестьяне,Дырявый стелют парашют,Прикладывают травы к ране,Виски домашним спиртом трут.
Скорей бы начало смеркаться!Они тревожатся о том,Что рядом лагерь марокканцевИ вражеский аэродром.
Противник видел, как он падалИ приземлился на горе.Республиканца спрятать надоОт вражьих глаз в монастыре.
Его везут на старом муле.То вверх, то вниз идет тропа.Он ощущает тяжесть пули —Боль то остра, то вновь тупа.
Вот и конец дорожки узкой.И в монастырской тишине,Бинты срывая, бредит русскийВ горячем, зыбком полусне.
Монахиня, в чепце крахмальном,С лицом, как у святых, овальным,С распятьем в сухонькой руке,Безмолвно слушает впервые,Как он благодарит МариюНа непонятном языке.
И умиляется, не зная,Что это вовсе не святая,Вплетенная случайно в бред,А метростроевская Маша,Хорошая подружка наша,Разбившаяся в двадцать лет,
Летевшая быстрее света,Спасая будущему жизнь,Метеоритом с той планеты,Которой имя — коммунизм.
…Испанские сводки все глуше и строже,И стали для нас апельсины горьки.Статьи Эренбурга — морозом по коже.Семь месяцев Славка не шлет ни строки.
От этих волнений, от вечной тревогиОдно утешенье — в страде трудовой.И линия новой подземной дорогиНа северо-запад прошла под Москвой.
Недельку она принималась за чудо,Убранством своим вызывала восторгИ стала на службу московскому люду,Спешащему в Сокол иль к центру, в Мосторг.
И едут теперь как ни в чем не бывалоИ смотрят на наши дворцы москвичи.И только приезжего, провинциала,Узнаешь здесь сразу: глаза горячи.
Но кто этот парень, пытливый, дотошный,Спустившийся утром в подземку МосквыВ берете, в ботинках на толстой подошве?Он трогает пальцем на мраморе швы.
Ну ехал бы смирно от «Аэропорта».Чего он ворочается, как медведь?К дверям пробиваясь, какого он чертаНа станции каждой выходит глазеть?
И вдруг оглянулся. И вдруг улыбнулся,Пройдя «Маяковской» широкий перрон.«Ребята! Товарищи! Славка вернулся!Узнать нелегко, но, клянусь, это он!»
Глава девятнадцатая
ФРИЦ И ГУГО
В горах закат холодный пламенеет.Все кончено. Последний сдан редут.Они отходят через Пиренеи.Так тяжело, так медленно идут,
Как будто камни родины магнитомПритягивают гвозди их подошв.Идут по скалам, наледью покрытым,И снег над ними переходит в дождь.
Ты мачехой им станешь иль сестрою,Земля, где воевала Жанна д'Арк?Они цепочкою идут и строем,На рубеже встречает их жандарм.
Урок свободы здесь они получат,Привольно будут жить в своем кругу,За проволокой ржавою колючей,На диком и пустынном берегу.
Но кто это среди солдат и женщинТак скорбно завершает этот марш,Не по погоде — в выгоревшем френче,Ступая в грязь лохмотьями гамаш?
Неровно и прерывисто дыханье,И краснота у выцветших ресниц…Да это метростроевский механик,Солдат Испании, товарищ Фриц.
Живых товарищей он вспомнить хочетИ подытожить счет своих потерь…С ним был Уфимцев — летчик и проходчик,Родригес Карлос… Где же он теперь?
Или на дне Бискайского заливаТот пароход, что вез его домой?А может, он, веселый и счастливый,Сейчас уже в Москве, в Москве самой?
…Сосною пахнут свежие заборы,Цементной пылью дышит ветерок,И метростроевцы полны задора,Разучивают песню, как урок.
«Но ведь и я учился в этой школе,Ушел оттуда в европейский мрак.Хозяйку молодую звали Лелей…Ну да, Эллен, Еленой, точно так.
А мужа — Колей… Молодые люди,Они не знают настоящих бед.В Москве сейчас, наверно, вечер чуден,Пять красных звезд горят на целый свет…
Таят секрет рубиновые грани:Под башнею кремлевской, как ни стань,Заметь — откуда ты на них ни глянешь,К тебе обращена любая грань».
«Камрад, не спать!» Чудесное виденьеИсчезло. Под ногами скользкий лед.Ущелье прикрывает смутной теньюРеспубликанской армии исход.
И вспомнил Фриц еще страну иную,Что тоже родиной ему была,Сегодня превращенную в пивную,Где он не ищет места у стола.
Берлин — угрюмый, серый… Как там Гуго,Ужель врагу отдался целиком?В Москве он был ему пускай не другом,Но сотоварищем и земляком.
Конечно, после русского простораПопав в скупой коричневый мирок,Людского униженья и позораОн выдержать, он вынести не мог,
И, увлеченный этой общей болью,Он выбрал трудный и опасный путьСвободы, пролетарского подполья,Чтоб немцам честь и родину вернуть;
Изгнанникам он путь откроет к дому,И вместе мы о Веддинге споем.Все было, к сожаленью, по-другому,Ошибся Фриц в товарище своем.
Вернувшись из кайтановской бригады,Наш скучный Гуго строил автострады.Став у начальства на счету отличном,Решил он, что сбылись его мечты:Пора заняться и устройством личным —Построить домик, посадить цветы…
Есть под Берлином двухэтажный Цоссен,Предместье. Там в почете бук и граб,По гравийным дорожкам ходит осень,И листья как следы гусиных лап.
Жена, она немножко истеричка.Нужны ей свежий воздух и покой.Почти бесшумно ходит электричка,До центра города подать рукой.
К семи он возвращался из Берлина,Калитка отворялась перед ним.Как славно вечерами у каминаМолчать, дыша покоем нажитым!
Не надо радио! Путем воздушнымОно несет земли тревожный гул.Стал тихий Гуго жадным, равнодушным,В нем человек как будто бы уснул.
Газету он смотрел лишь в воскресенье.И как-то раз, средь сонной тишины,Прочел заманчивое объявленье:В Финляндию бетонщики нужны.
Сначала Грета слушать не хотела:«Ты не поедешь! Там такой мороз!..Однако это денежное дело!»И дальше разговор пошел всерьез.
Он тронулся с контрактом на полгодаИ вскоре с перешейка написал,Что тут совсем не страшная погода,Хотя всегда туманны небеса.
Он строил замечательные дотыСо лбами двухметровой толщины.Был как гранит бетон его работы,Стальные прутья насмерть сплетены.
Шли крепости рядами, образуяНепроходимый каменный порог,И узкие прямые амбразуры —Глаза войны — смотрели на восток.
Зачем они? Ему какое дело!Так нужно финнам. Не его печаль.Достаточно ли масса затвердела —За это он как мастер отвечал.
И лишь однажды, в щелку капонираУвидев смутный северный рассвет,Он вспомнил молодого бригадираИ всех, с кем подружился он в Москве.
Земля их там, за лесом, недалеко.А вдруг они увидели его?Как ученик, не знающий урока,Не в силах он ответить ничего.
Воспоминанье вспыхнуло и сразуПогасло, не задев его души.А перед амбразурой узкоглазойСухой, как жесть, чертополох шуршит.
Глава двадцатая
