Геннадий Прашкевич - Большие снега

Михаил Берберов

Речные камнивысохли без плеска волны:белое небо, лишенное ласки форелей.

Тут сердца их растаяли, как снежные пласты,тут волосы их, как дождевые потоки, впитались в землю,и тела, как одежду, совлекли с себя плоть.

Светлый пунктир костейотмечает скелеты мужчины и женщины.Отойди на шаг и увидишь: молчание их изумительно схожес двумя Млечными путями,встретившимисяв подземномцарстве.

И увидишь: коня – мертвый ветер,умершие звуки копыт,темные облака гривы.

И увидишь: стрелы,веером рассыпанные над головой,беспомощные, как коготки умирающего котенка.

Стеклянный сатирв центре тусклого ожерельянапоминает о былой юности.

Но померкла молния копья,напоминающего о гневе и поседевшей доблести.

Серебряная женщина обнимает ногу мужчины:выкована тайная преданностьна наколеннике из металла.

А серебряные чаши,семнадцать веков не наполненные вином,зияют как ужасные кратерыпогасших вулканов.

И только две луны золотыхплывут над вечными облаками.Живые травы, пробившие корнями сухое белое небо,спокойно сосут их желтый прозрачный свет.А мы…Мы не слышим их вечного шороха…И, пойманные как форели, в сети своих страстей,спокойно завершаемвечноеземноеповторение.

По своему образу,по своему подобиюБог создал человека.

Было это в самом начале.

По своему образу,по своему подобиюЧеловек создал робота.

Было это в XX веке.

Марко Ганчев

Впервые в Софиюя попал в шесть лет,и ничего не запомнил,потому что ничего не понял,но в каком-то бесформенном тумане отложилсябесспорный факт:именно в шесть летя впервые попал в столицу Болгарии.

Впервые в дом художника Илии Бешковая попал в восемнадцать лет,и ничего не запомнил,потому что ничего не понял,но в каком-то фантастическом тумане отложилсябесспорный факт:именно в восемнадцать летя впервые попал в столицу мыслящей Болгарии.

Ты уже умеешь угадывать буквы,но это не значит, что ты уже научился читать.Ты всего лишь узнал —существуют книги.

И даже позже,когда львиными дозамиты начнешь заглатыватьприключенческие романыи оценка «отлично» появится в твоем дневнике,не думай, что ты уже научился читать.Ты всего только научился видеть,что написано в книге.

Конечно,со временемты станешь более взыскательным,как к женщинам, так и к книгам.Но даже научившись выбирать лучшее,не верь, что ты уже умеешь читать.Ты пока лишь научился видеть,как написана книга.

И только позже,гораздо позже,когда меня, наверное, уже не будет,ты, прочитав какую-то книгу или просто отдельное стихотворение,вдруг поймешь, зачем они были написаны.

Вот тогда,и только тогданачнется настоящее чтение.

Андрей Германов

В ночь щепки белые летят, как звезды в пустоте, веками,я спичкой чиркну, и огонь, волнуясь, поведет боками,раздастся, как бесшумный взрыв, и вдруг жар-птицею бесшумнойвзлетит и закружит вверху – под голубыми потолками.

И мы смятение порвем руками, шепотом – на клочья! —все, что потеряно, вернем в теченье бесконечной ночи,все, кроме давних полуслов, полуобид, полупризнаний,которых ни один из нас шепнуть и вспомнить не захочет.

И лишь когда придет рассвет, все станет беспощадно ясным,отчетливее каждый след, прекрасное – почти бесстрастным,и я напрасно буду звать, искать огня в золе и пепле,нам мир достанется пустым и до отчаянья опасным.

Мы хлопнем дверью. Мы уйдем. Мир заколдован. Мир заснежен.И будет холод. Небо – льдом покроется. Лед неизбежен.Но все равно когда-нибудь жар-птицы огненные крыльянапомнят синий-синий дым. Смолистый, он прозрачно нежен.

Ты, незнакомец,сидящий сейчас на скале над вечным Тырново,не удивляйся, почувствовав рядомнезримое присутствие,тайное движение.

Это я.

Уже целую вечность я лежуповерх белых камней и колючих трав,раскинув руки под белыми облаками заката,поздней весной одна тысяча девятьсот семьдесят шестого годав день моего сорокачетырехлетия.

Я не один.На расстоянии прыжка цикадысидит тоненькая девочка.Согнув колени,опершись на них подбородком,она карими задумчивыми глазамиразглядывает лежащий внизу город.

Вся чистота.Вся прелесть.Вся моя. Вся – из другого мира.

Мы молчим,нам достаточно взгляда,чтобы понять эту темную невозможность:бездну долга, тоску предрассудков, необратимость лет, текущих меж нами.

Что такое любовь?

Опускаются сумерки,и мы медленно спускаемся вниз, —в беспредельность ночного Космоса.Но, оборачиваясь, я вижусмятую травуи наши тени, оставшиеся на склоне.

Вени, види, вици.Вени, види, но не вици.

Нет меня давно.Но что с девочкой?Что с нею? Легко ли ей?Встретила ли она своего человека?

Незнакомец, шепни мне,видны ли еще на склоне горы наши тени? —ведь, если все было по-настоящему, они должны там остаться.

Внимательнее всмотрись,ты должен увидеть:девочка тоненькая и смуглая,она сидит, согнув колени, опираясь на них подбородком,и карими задумчивыми глазамивнимательно смотрит внизна прекрасныйи вечный город.

Мила Доротеева

Посчитай до десяти,и тогда отвечай.

Посчитай до десяти,и гнев успокоишь.

Посчитай,и не скажешь правду.

Посчитай,и не плюнешь в лицо подлецу.

Посчитай до десяти… до ста… до тысячи…

И ты считаешь —и забываешь обиды.Считаешь —и улыбаешься низости.Считаешь, считаешь, считаешь,пока не убьешь себя.

А дым встает над ласковым костроми тянется к сияющей вершине,напоминая каждому о том,что мы не все, конечно, завершили,что птицы снова тянутся с земли,крылатым облаком окутывая башню,и многие цветы не расцвели,и семена не все упали в пашню.

А волны присмирели, причесались,укрылись в бухтах, в ласковых песках.

И только соль осталась на губах…

Не верится, что вдруг оно утихлои не гудит, как колокол, в руках.

И только соль осталась на губах…

Огромное, уснувшее, седое,в глубинах затаившее мой страх.

И только соль осталась на губах…

Евтим Евтимов

Пребудь во мне, какою только хочешь:калинкой, покидающей ладонь,зарницей, просиявшей среди ночи,грозой, дарящей ливень и огонь.

Пребудь любою – правой, и неправой,разгневанной, и нежной на века,но все-таки собой, хотя бы правдабыла горька.

Какая есть – такою принимаю.Будь как вино, пускай вокруг ворчат.Не надо подслащенного! – я знаю,что вина настоящие горчат.

Петр Караангов

В этот лучший вечер моей жизни,заполненный запахами близкого снега,деревья тонут в золоте прошлого,равнины тонут в серебре будущего,а между мной и тобойвсего лишь фраза из старинного романа:«Женевьева, вы всегда царствуете над вещами».

В тихом городе —по улице с довоенной архитектурой,под деревьями в золоте прошлого,под рекламой в серебре будущего,будто сойдя с самолета,ты идешь.

Медленно поднимаю глазаот блеска твоих маленьких туфельк блеску неисчислимых галактик.Поздняя звезда вырвана, как кусок штукатурки, пулей.Где-то там, в далеких радиосигналах,наша маленькая тревожная Земляищет своего продолжения…

Как хорошо, Женевьева,что вы существуете такой —царствующей над вещами.

Море, берег,известняки, песок.Под ветром, под солнцем, под облакамимир светел и гармоничен, как дикий пчелиный улей.Растения и тонконогие птицы не замечают меня.Оказывается, мир гораздо богаче,чем мне представлялось.

И я уже в силах переступитьдалекую линию горизонтаи дотянуться рукойдо своей мечты —нежной птицы,робкой и недающейся.

Шумит во мне дерево утешения:я еще существую, я еще тут!Я еще могу, оказывается, как некогда,формировать слова прямо из воздуха,и могу складывать найденные слова в нежную фразу,звонкую,как цепи для якорей.

О если бы слова были так нужны,как нужна мне музыка вечером!Я бы писал много,я бы говорил много.Но я молчу,и закусив губу,все глубже и глубжепогружаюсь в молчание.

Наше детство ушло,помню торбу и слабые плечи.После плуга землябороздами прямыми иссечена.Здесь овец мы пасли,рвались куртки – вот выступят локти.

Мы с землею срослись,будто с пальцами ногти.

Николай Кынчев