Геннадий Прашкевич - Большие снега

Крыстьо Станишев

Прикован к дням,прикован к веслу,я наклоняюсь, я выпрямляюсь,в горизонт всматриваюсь жадносквозь щели деревянного корпуса,в трюме все скованы, все молчатили поют негромко.

Ночью и днемвесло окунается в воду.Те, кто над нами, могут уйти на лодках,их ничто не держит, они свободны.А мы обречены уходить на дно,прикованные цепями к своим мыслям.

Прикован к дням,прикован к веслу,я наклоняюсь, я выпрямляюсь.Неумолимо, невыносимо приближается вечность,в которой, наверное, сновабуду продан в рабство.

Молю Цезаря сжалиться,молю его.Я никогда не увижу Рима,молю его.Тут нет солнца, нет дня,одна большая темница.Молю Цезаря —перевожуна латинскийодиночество.

Молю Цезаря сжалиться —лгу на себя.Ложь, воздух Цезаря,оплетает меня сетями.Смиряясь,перевожуна латинскийодиночество.

С ветром,заглядывающим в мое лицо,разговариваю подолгу.Молю Цезаря,презираю собственную слабость.Молю Цезаряи постепенноначинаю прозревать будущее:все ту же темную угрюмую равнину,которую когда-нибудьназову своей.

Мои слезы – мои слова. Оплакиваюсвое бедное отечество. Господи, ты так пожелал,чтобы я, недостойный и слабый, описал позор,разруху, темные силы, стал свидетелем,собравшим в словажгучие слезы!

Слепой старец был счастливее:он слушал плач моря – гекзаметр вечности.

Я же слушаю вопли разрухи и темных сил:«Злосчастный Андреас, нерадостный Грифиус,твои слезы – твои слова, ты – зрячий,так собирай в обугленных руинах родной землиисцеляющие слезы!!

Они еще над тобой прольются.

Памяти К. Кавафиса

Персий, римский поэт,свидетельствует стихами —далекими, благородными, блещущими,как загадочные созвездия.

Почему служит мерой Космосапоэт, даже оставленный среди человеческого упадка?

Тут,на Земле,опасно быть ясным —слова, как открытые двери, в которыемогут войти ликторыи взять тебя.

Персий, благородный поэт,одинокий, надеется только на зрячих,к которым обращеныего слова.

А другой поэт, уже без имени, прах,уже и не помню, имевший ли (наверно, имевший) славу,все использовал – деньги, удовольствие, власть,чтобы высказать правду.

Он знал, что в словах живет обратный смысл.Счастливый, благоденствующий, свободный —таковы были его эпитеты.Он решил славословить, значит, лгать.Счастливый,благоденствующий,свободный…

Но сегодня объясненасвобода времен Нерона.

А третий только еще будет назван поэтом.Имя его не имеет значения.Он избрал своим уделом молчаниеи нигде не отметил ничего,не сказал ничего,не шепнул.Молчание обвило его, как кокон,из которого еще только вылетит бабочка.Неуязвимым и неизвестным остается он,но загадочное его молчаниезатопляет Помпею и Геркуланум,терпеливо подстерегая город,провозглашенныйвечным.

Иван Теофилов

И устав от стольких ненужных слов,от хитрых глаз,от фарфоровой посуды,от шуток, пронизанных завистью и нахальством,распятый на кресте собственного сознания,слабый и абсолютно одинокий,иду из своего мира в твой,и благодарю судьбу за то,что нас в нем двое.

И благодарю судьбу за то,что ни форма, ни цветне глянут на меня вороньим глазом;что безразличья нет,есть только печаль —нимб, венчающий лоб мудреца.

И радуюсь, что медленножелания возвращаются,как переполненные плодами тележкина базаре в четверг.И радуюсь, что высоко вверх ведут ступени лестницы,сводящей нас снова вместе.Ведь когда мы вдвоем,мы не одиноки.

Радуюсь, что слышу далекого сверчка,звенящего настоятельно, как будильник,а потом и тысячу других будильников,будто специально собранных вместе.

О, твой мир полон такой огромной работы,что мне хочется тебе помогать.Он из детства, этот сумасшедший инстинкт —браться за работу, когда тебе плохо.

Так думаю я, пока мне видно,как закат, отражаясь в окнах дома Ламартина,медленно уносит золотой ковчег суеты,чтобы и его поместить среди вечных предметов.

Христо Фотев

В одну дождливую, темную ночь ты – убьешь меня.Дождь предложит мне хрупкое плечо свое,я обхвачу его и, сделав пять шагов, упадув ужаснувшуюся твою память: она —мой неожиданный мавзолей.

Не желая, ты все же убьешь меня. И я услышу, как ты убеждаешьсвою древнюю свою совесть, ты ведь имеешь в этомдавний, печальный опыт; и услышу,как ты повторяешь, что, в сущности, я жив.И я – покорный труп, буду имитировать прекраснуюжизнь живого. Ты загримируешь, перекрасишьменя, и будешь перерисовывать из букваря вбукварь, храня в памяти мой последний вскрик.

Ты поймешь, что я тебя ревновал, что смотрел на тебя с ужасом.Ужаснувшийся, ты воскликнешь, что, убивая,спасал меня, и скажешь, что теперь я – твой,а потому жив, хотя я буду мертв, мертв, мертв! —мертвее самого мертвого мертвеца.

Однажды ты убьешь меня. Но до того мы успеем отпраздноватьстранный праздник. Смеясь, на большой площади,я буду целовать твой смех и твои страхи.Среди ночи, в буфете пустого заснеженноговокзала, я почувствую твой поцелуй, ипочувствую тяжкую власть твоей любви и жалости.И вскрикну, я – маленький и жестокий,и, наконец, выскользну из твоих рук.

В одну дождливую, темную ночь ты убьешь меня. В однуДождливую темную ночь ты навсегда присвоишьменя себе. И, падая, я вдохну, наконец, запахтвоего вечного, твоего мокрого, твоего деревянноготротуара…

Иван Цанев

Вбирает мир твое жужжанье, когда ты медленно взлетаешьк цветку – мохнатый рыжий слиток, пыльца, прилипшая к губам.Соединяю звук и образ, тянусь к немеркнущим вещам,а ты, не думая о счастье, цветок душистый выбираешь.

Привязанная нежной нитью, не можешь взять и улететь.Мой взгляд пустить тебя не может. С цветка к цветку, как поступеням,взбираешься, то пропадая в густой, колышущейся тени,то останавливаясь, чтобы жужжаньем праздник свой воспеть.

А может, это жадность – прятать весь урожай в свой тесный улей?нет, знаю, пиршество – не праздник, оно – великая работа.Трудись, мохнатая сестрица, пускай ведет тебя забота,лети над желтыми цветами, как солнцем пущенная пуля.

Дыханье меда, боль усилий – ты б все мне сразу отдала,сестра усердия, ты знаешь, как достигают перевала.Но только потянусь погладить, как ты в меня вонзаешь жало,и это как начало песни, о, падающая пчела!

Стефан Цанев

Я хочу рассказать вам историю скрипача,которую, не без удовольствия,рассказал его приятель.

Скрипач был странным человеком —не любил ничего, кроме скрипки,почитатели досаждали ему,вся прочая публика – тоже,поскольку сплошь состояла из почитателей.

Иногда скрипач оставлял город,и на метеостанции, в скалах,над хмурой пропастьюиграл для себя.Но, конечно, так ему лишь казалось —пастухи и крестьяне из семи сел окрестоцепенело вслушивались в звучащее небо…

Однажды скрипачрешил строить дом.Некоторые говорили: жена настояла,другие винили его. Но, так или иначе, скрипач начал строить. Таскалкирпичи, месил раствор, корчевал корни деревьев;месяц,еще пятнадцать дней,еще неделю,еще одну.И если раньше – играл, то сейчаскирпич… раствор… кирпич… раствор…

И вот дом готов!Идут гости, идут незнакомые и знакомые, восхищаются домом,стенами дома, садиком перед домом и деревьями в садике; потомкто-то вспомнит: «Сыграйте нам».

Скрипач берет скрипку, но руки дрожат, они исцарапаны, пальцычужие, скребут, как пила, по струнам…

«Не расстраивайся, – скажут. – Зато дом хорош!»

Что было после —не знаю,не спрашивал,не интересовался.

В глазах моих стынут горы,и пастухи, и крестьяне из семи сел окрест,оцепенело вслушивающиесяв онемевшее небо.

Пляжи на рассвете