Геннадий Прашкевич - Большие снега

Пляжи на рассвете

Словно спрут шевелится бухта,раскачав отраженья буков.

Твои письма – косые буквы,торжество полоненных звуков.

Твои письма, как россыпь зерен,пахнут ветром и пахнут морем.

Ветер треплет осенний куст,как пронзительный знак прощенья.

Твои письма – как мир на вкуси на первое ощущенье.

Остыло Солнце,в ожиданье стужитрава и листья медленно опали,а небо будто на клочки порвали —такая осеньи такиелужи…

Километры,километры,на ресницахстынет соль.

Море всюдупахнет ветром,море всюдулечит боль.

То, как сумерки, седое,то как дым из черных труб,чем-то схожее с судьбою —моревкусаженскихгуб.

Магнетиты, что сажа, а кальциты, что сахар.Прополосканы пляжи, как цветная рубаха.

Косы пеной одеты, облака, что гусыни.Ах, на пляжах рассветы, что рассветы в пустыне!

На любом километре волн косматая толочь.И в рассеянном ветре океанская горечь.

Я написал стихи,и все мои печали,надежды и грехивдруг обрели причалы,и где-то до утра,откинув покрывалосо смуглого бедра,их девушка читала.Она была одна,и плакала в сорочку,узнав, что глубинавместима даже в строчку,а ветер, гол и бослетел по белу светусреди густых березк далекому рассвету…

Я написал стихи —и все мои надежды,печали и грехиприобрели надежды,и где-то среди лапморских, что к небу встали,сменившись с долгих вахт,их рыбаки читали…

Я мало получилот бешеных молений,от ласковых пучин,бросавших на колени.Меня несут морядоверчиво и слепо.Но с мачты корабляя повторяю это:мужчинам – соль морщин,а женщинам – их жемчуг!

Я славлю мир мужчин,обожествляя женщин.

Зелеными судами рыбаков,следами весел на прозрачной глади,каскадами рифленых облаков,катящихся по темным скулам Тяти,сплетением бесшумных птичьих крыл,бегущих от вечернего тумана,восстали очертания Курилиз бешеных ладоней океана.

А мне осталось помнить белый снегда черные, забытые пещеры,в которых первый человек,отравленный парами едкой серы,да бухту, над которой тишинаплыла в такие медленные дали,что кажется – суда Головнинароссийских бух еще не покидали.

А будет берег гол и пуст,тепло последнего патрона.Ты проклянешь колючий куст,сползая с каменного склона.И ляжет на затвор рука,и полыхнет звездою рана.И стают в море облака,как кровь убитого баклана.

Не дотянешься,не коснешься,не уснешь на твоей руке.Водопады летят, как лошади,расшибаются на песке.А над ними – сплошная глыбаотшлифованных ветром скал.Круглый, скользкий, седой, как рыба,диабаз над водой восстал.И ревет посреди сияния,пена звездами в скальном лбу.

Мыс Желания, мыс Желанияискушает мою судьбу.

Северный ветер. Кусты разбухли.Вспучились мутные облака.Тонут в густой взбаламученной бухтеломкие лучики маяка.

Будто плотину рядом взорвали,берег забило подушками мхов.Видно в насмешку июль назвали —месяцсушениялопухов.

Падают ветки.Как лоб Сократа,мокрые скалы блестят вдали,где перечеркнут вершиною Братакрай утонувшей в дождях земли.

Край, где и воздух горчит, как кальцекс,край, где от бед и мертвой тоскинас берегут не женские пальцы,а загрубелыекулаки.

Счастливый Стан – угрюмый мыс,он всажен в глотку океана,и с темных лав сползают внизлохмотья пены и тумана.

Я помашу ему рукой,взойду на палубные доски,и ткнусь небритою щекойв осенний куст твоей прически.

Богдан угрюм.Богдан колодник.Его тайфунами колотит.

С подошвы к пикуего укрылишиповник, ириси лилий крылья.А сверху шапкойнавис сугроб,короной шаткойвенчая лоб.

Богдан колодник.Он не раскаялся.Как зверь голодный,он выл и плавился.И нерпой в пламенистонало дерево,и айны плакали,сбегая к берегу.

За их спиноюв слепом экстазенад фумароламиклубились газы,и руки взрывоввставали в небо,застлав полмираслепящим пеплом.

Но годы, годы…Но старость, старость…

Пришли невзгоды,пришла усталость.

И голый черепв парик упрятав,Богдан нацеленв ночную вату.Сияет сажей,сияет серой.Как богу спящемуему не верят.

А мне – по нраву.Богдан – по мне!

Вершиной рванойприпал к Луне.

А звезды,тающий ручей,трава —все это там осталось,в соломе солнечных лучей,что, тая, в море осыпалась…

В. Захарову

Когда вдали над бухтой синейвстают обломки островов,и колесом летят дельфинынад бледной пеною валов,

когда бегут неосторожнои жалуются в тишиневалы – на то, что ты тревожна,на то, что ты опять во мне,

не дай придумывать мне душичужим песчаным берегам,не дай забыть счастливой суши,почти подобной облакам,

не дай, чтоб я один, ночами,не зная чуда добрых слов,следил усталыми очамитеченье низких берегов.

Начинаются медленные дожди, о которых знают только на островах.Как тоска по материку, по стеклу оплывают тяжелые капли.Дым несет по траве, ветер мелко шуршит в кустах,и антенны на мокрых крышах торчат, как черные грабли.

Лишь случайно из облака выглянет желтый луч,пробежит по траве, подожжет два десятка сосен,будто хочет сказать, что сошла непогода с круч,и, боясь состариться, краситсядаже осень.

Кончается везенье, и с небесспадают струи на осенний лес.

А мне еще два месяца до дома,и где еще он будет – мой покой?

Бамбук шуршит упрямо и знакомовдоль серой полосы береговой.

Кончается везенье, и не жди!Качаются замедлено дожди.

Маршрутов не предвидится, как бусы,дождинки застывают на виске.

И круглые стеклянные медузы,как Луны, догорают на песке.

А когда опять в лесу,в карабин загнав патроны,я шагну под те же кроны,на прицел возьму лису,ель мне глухо проскрипит:«Ты вернулся. Неужелидаже голос древней елибед от лис не отвратит?»

Я опомнюсь,и в листве,прокаленной, будто в печке,продерусь к таежной речке,прислонюсь щекой к воде,как молитву сотворю:«Лес мой, дай любви и тени!»

И, как в женские колени,ткнусь в небритую траву.

Осенним Тихиммы шли на запад,когда настиг насширокий запах,такой знакомый,такой тревожный,как пятна солнцав пыли дорожной.

Как с неба пал он,врываясь в ноздри,дух каравая,сухой и острый,в котором сразусошлись, как в чуде,моря и сказки,поля и люди.

Ах, как он вилсяза нами следом,струился, таял,взвивался в небо,в ладони падал,врывался в рубку! —и таял, таял,сухой и хрупкий.

И только утром,когда за мысомоткрылся мутныйпролив де Фриза,взошел он в небона крепких лапах.О, запах хлеба! —счастливый запах.

Разогнутся деревьяи воскреснет трава.Ну, а мне не вернутьсяна мои острова.

Ухожу на «Диане»,и маячат вдалимои ранние-ранниеклочья земли.

Что нашел, что оставил —я потом разберусь.И с собой расквитаюсьза радость и грусть.

И забуду карнизы,что от пепла черны,и ущелья, где лисамизалегли валуны.

А пока в океанетолько волны да мгла.Тишина покаянноза кормой залегла.

И куда-то под кузов,поднимаясь со дна,уплывает медуза,как большая Луна.

Наш корабль ничемне напоминал корабли Тирра,и пираты-финикияне не угрожали нам,и Левиафан, развлекаясь, не кипятил воду,и не было на борту девушек,боявшихся девственность потерять,побывав под грубым фракийцем.

Коротко стриженные,мы слонялись по низким палубам,а когда из тумана проявлялисьвершины курильских вулканов,курили,не испытываяникакого восхищения.

Свободные от дел Афродиты, мы не скучали,а если начинали скучать,то поминали вслухдела Афродиты,называя их проще.

Каждый знал,что Земля кругла,что нет в Индеях собакоголовых людей,что, обогнув шар, можно вернуться на родину.

И если мы не говорили о любви, Татий,то лишь потому, что любовьподразумевается во всем и всюду.

А вечером, когда я был один,в каюту неожиданно толкнулсявеселый Татий – человек из Тирра.О нем я ничего не знаю,кроме того, что он Левкиппу знал.

Он засмеялся, глядя, как легколожатся эти строки на бумагу,и восклицая:«Мальчик!Мальчик!Мальчик!»,возлег на ложе твердое, на коембессонницей я мучился в тот год.

Ах, Татий, брось! Веселое виноотнюдь не самый лучший аргументв том давнем споре, где ты тщился взвесить,кому приятней: Зевсу, когда онкасался бедер греческой служанки?иль Пану, с гиком гнавшему по полюпроворных нимф?

О, смейся, Татий, смейся!

Пей! Не фалерн, но все-таки вино.Пряди рассказ! Не тиррцы, но друзья.Что слабость человека? Она сгинет.Рожденные же ею, будут житьпрекрасные рассказы о любви.

Пей! Не фалерн, но все-таки вино.Рассказывай с улыбкой и волненьем,как где-то встарь…уже давным-давно…ответила тебе Левкиппа пеньем.

Но я не Татий,я – Эгей,мне ждатьсудьба сулила.Вечно ожиданье.Все длится, длится, длится, коий век —как угадать, когда возникнет парус,бел, как пески, голубоват, как снег?

Когда он вознесется из провалов,поднимется над штормовой водой,зеленой, липкой, темной и седой,грозящей то ли счастьем, то ль бедой,которые судьба мне даровала?

Я жду – Эгей. И что мне боль и страх?Я знаю, перед морем не заплакать.Нет паруса. Обрывки на песках.Бакланы пляшут. Пена на валах.И волны хищно движутся впотьмах —обнюхивать,тереть,и жадно лапать.

Ночь заставит тебя не спатьи каскады воды обрушит.Она знает, чем травят душии века обращают вспять.И по локоть уйдя в пески,будешь думать, забыв про звезды:кто там, волосы распустив,плачет —женщина?или остров?

Как в память, как в твои тревоги,как в древний, но живой обряд,как на забытые дороги,мне возвращаться в листопад.И в нем, шуршащем, слушать, слушатьночное колдовство костра,и голос ветра, что, как души,вдруг раздевает дерева,и обдает тревожным дымомиз желтой-желтой тишины,где были мы нерасторжимыи все-таки разделены.

Мне возвращаться, возвращаться,бродить в распавшихся лесах,и, как деревьям, отражатьсяв озерах, в реках, и в глазах.И удивляться на покосах,зачем в себе я берегуберез дымящиеся косына пожелтелом берегу?И почему в потоках света,доверив жизнь свою костру,всем телом чувствую планету,гудящую, как на ветру?

Семь поклонов в сторону Тихого океана