Геннадий Прашкевич - Большие снега

II

Стихи о бессмертии

Мне повезло: я знаю озареньене понаслышке. Океаном светаменя кружило по земному шару,я сравнивал размытые хребтызеленых Альп с хребтами Удокана,дышал софийской ветреной сиренью,любил в Берлинеи любил в Москве.

Я не был обречен на пораженье,но знаю, я чего-то не увидел,не понял, не нашел. Но точно так жея знаю: я был добр, и я делилсяс друзьями хлебом, нежностью, удачей,а если нищ был —запахом цветка…

И колокол ударил над Сандански —над долгой, темной, пасмурной границей,над Спартаком, родившимся в Сандански,над диким лавром, выросшим в Сандански,и распахнув окно в неясный, сонный,нежнейший дождь,я вдруг услышал ночь.

И эта ночь вопросы задавала.

«Тебя меняло время?»«Да, меняло».«Ты изменяясь – изменял?»«Бывало».«А речь друзей? Она тебя спасала?Она смиряла боль или сомненье,даря тебе строку стихотворенья»?

Вопросы.Дождь.Листва.Глухая ночь.

Меня меняло время? Да, меняло.Но время слишком часто изменялои мне, и тем, кому хотел помочь.Родник в пути.Костер под темным небом.Я был врагом, но я Иудой не был.Я жег костры. По долгим рекам плыл.

Ночь.Эходолгоотвечает:«Был…»

Как странно ощущать себя живущим,по темным волнам времени плывущим.Как странно понимать: еще не вечер,еще над нами звезды, а не свечи.Как странно видеть тоненький конверт,в котором запечатана бумажкавсе с тем же вариантом:да и нет.

А ночь твердит:«Тебя переводили.Тебя встречали, и тебя любили,но ты, познавший стыд, любовь и страх,сумел сказать: даровано бессмертьене тем, кто угадал судьбу в конверте,а тем, кто догадался вскрыть конвертвсе с тем же вариантом: да и нет?»

Я закрываю окна. Я беспечен.Ночь глубока, как был бездонен вечер.Я пью вино.Я волен проклинать.Я волен возвышать и низвергаться,я волен женских губ и рук касаться,я о бессмертье не желаю знать.

Да, слово – боль. Да, слово жжет и губит.Да, слово убивает, режет, рубит.Но если мне придется выбиратьперед весами: чаша – откровенье,другая чаша – блеск стихотворенья,я не сумею,не смогу солгать.

Я выберу. И выбор будет внятен.

Пройдут года,деревья упадут,изменит море берега пустые,иссохнут реки, и родятся вновь,мой выбор будет тем же: я искал,мне не нужна судьба, что ждет в конверте.

Я столько в этой жизни умирал,что, кажется, и правда я бессмертен.

III

Запятая тайской джонки,обессмысленный плеск воды.Солнце – спицами велогонкипрорывает вечерний дым.

Что явилось? Чего не стало?Будто зайчиком по стене:если даже этого мало,то зачем это нужно мне?

И зачем через темнотуэхом дымного соучастьятлеет крошечное татуна счастливом твоем запястье?

И дыши или не дыши —как довериться только звуку?

Вечный ужас: чувствовать мукусовпаденья слов и души.

Азиатская земляпахнет глиной и грибами.

Белый лотос в черной яме,долго длится нота ля.

Солнце – жгучая оса.Тени призрачны, как морок.

Взгляды дымным пылают порохом.Только спрыгнуть бы с колеса.

Орхидеи. Дикость роз.Жар полдневный. Нет движенья.

Ужас перевоплощеньяи бесшумных летучих гроз.

Вода Сиамского залива.Вино Алайского прихода.

Ты безобразно некрасивав минуту моего ухода.

Ты ослепительно прекрасна,когда встречаемся мы взглядом.

Прости мне жадное пристрастьек твоим тропическим нарядам.

Ты в этом сладостном наклонеопять, как огнь, во мне пылаешь.

И умирая в долгом стоне,ты никогда не умираешь.

Офицерская жена —блядь, красавица, сестрица.Мне нельзя в нее влюбиться,вся она пораженаобаянием, как птица.

Сладость, нежность, непокой,мне нельзя ее касаться.Цвета старых облигацийзамша под ее рукой,и любовники – всех наций.

Не хочу ее грехов,не нужны ее обеды!Но языческие ведыэтих пламенных стихов —символы её победы!

Две легких тени за окномопять затевают игры.Мелькают руки, ноги, икрыи пахнет розовым вином.

Над рестораном «Леди пинк»струится розовая мирра.Беспечной линией над миромрастянут перелетный клин.

И этой нежности внемля,шипит и пенится у молаеще не знающая полаблагословенная земля.

Вкус аскорбинки. Оскорбительнозаноет сердце. Ослепительновода пылает – как металл.

Так медленно и так стремительноя никогда не умирал.

Пытаюсь затаить дыхание,но огненное полыхание,как яд последнего глотка.Падение. И придыхание.И ужас нового витка.

А хочется.Так сильно хочетсяпрезреть все прежние пророчества,туман прожектором прорвать,не погружаться в одиночество,и никогдане умирать.

Как музыка вечером

(с болгарского)

Владимир Башев

Под фонарем, в слепящем белом круге,застыли два прозрачных силуэта.

Пусть сумерки царят во всей округе,под фонарем – мир радости и света.

Косые хлопья падают, сплетаясь,шуршат, и вновь взлетают, беспокоясь.

Но эти двое стынут, не пугаясь,попав под яркий падающий конус.

У них свои и солнца, и планеты,они на нас нисколько не похожи.

И если нам и звезды, как предметы,то им и искры со Вселенной схожи.

И мы уходим. Снег летит ворчливо.Летит с небес. Летит светло, тревожно.

О, можно быть и дьявольски счастливым,но больше, чем они…нет,невозможно!

Михаил Берберов

Речные камнивысохли без плеска волны:белое небо, лишенное ласки форелей.

Тут сердца их растаяли, как снежные пласты,тут волосы их, как дождевые потоки, впитались в землю,и тела, как одежду, совлекли с себя плоть.

Светлый пунктир костейотмечает скелеты мужчины и женщины.Отойди на шаг и увидишь: молчание их изумительно схожес двумя Млечными путями,встретившимисяв подземномцарстве.

И увидишь: коня – мертвый ветер,умершие звуки копыт,темные облака гривы.

И увидишь: стрелы,веером рассыпанные над головой,беспомощные, как коготки умирающего котенка.

Стеклянный сатирв центре тусклого ожерельянапоминает о былой юности.

Но померкла молния копья,напоминающего о гневе и поседевшей доблести.

Серебряная женщина обнимает ногу мужчины:выкована тайная преданностьна наколеннике из металла.

А серебряные чаши,семнадцать веков не наполненные вином,зияют как ужасные кратерыпогасших вулканов.

И только две луны золотыхплывут над вечными облаками.Живые травы, пробившие корнями сухое белое небо,спокойно сосут их желтый прозрачный свет.А мы…Мы не слышим их вечного шороха…И, пойманные как форели, в сети своих страстей,спокойно завершаемвечноеземноеповторение.

По своему образу,по своему подобиюБог создал человека.

Было это в самом начале.

По своему образу,по своему подобиюЧеловек создал робота.

Было это в XX веке.

Марко Ганчев

Впервые в Софиюя попал в шесть лет,и ничего не запомнил,потому что ничего не понял,но в каком-то бесформенном тумане отложилсябесспорный факт:именно в шесть летя впервые попал в столицу Болгарии.

Впервые в дом художника Илии Бешковая попал в восемнадцать лет,и ничего не запомнил,потому что ничего не понял,но в каком-то фантастическом тумане отложилсябесспорный факт:именно в восемнадцать летя впервые попал в столицу мыслящей Болгарии.

Ты уже умеешь угадывать буквы,но это не значит, что ты уже научился читать.Ты всего лишь узнал —существуют книги.

И даже позже,когда львиными дозамиты начнешь заглатыватьприключенческие романыи оценка «отлично» появится в твоем дневнике,не думай, что ты уже научился читать.Ты всего только научился видеть,что написано в книге.

Конечно,со временемты станешь более взыскательным,как к женщинам, так и к книгам.Но даже научившись выбирать лучшее,не верь, что ты уже умеешь читать.Ты пока лишь научился видеть,как написана книга.

И только позже,гораздо позже,когда меня, наверное, уже не будет,ты, прочитав какую-то книгу или просто отдельное стихотворение,вдруг поймешь, зачем они были написаны.

Вот тогда,и только тогданачнется настоящее чтение.

Андрей Германов