Мы здесь живьём. Стихи и две поэмы - Анна Николаевна Ревякина

«Последний снег, помноженный на нуль…»

Последний снег, помноженный на нуль,

и мальчик в синем – форменный питбуль —

пересекает март, как будто вброд,

и на Тверской волнуется народ,

скандирует прописанную речь,

и лепестки летят как будто с плеч.

Последний снег, как пудра на плечах,

как сахар на пасхальных куличах,

как манна, как желание чудес,

урок, нравоучение, ликбез

для тех, кто позабыл, что снег весной

почти не пахнет праздничной сосной.

Последний снег, прими его тавро,

прими его раскладом карт Таро,

как провидения хрустальный шар,

как залежалый бросовый товар,

прими его в одёжный отворот,

как сказку этих северных широт.

Последний снег, пришедший невпопад,

по вкусу он – коньяк и мармелад,

по цвету он, как примиренье войск,

он не имеет прежних зимних свойств,

но так же радует, как верный побратим,

как первый снег сиянием своим.

2017 год, Москва

«Я знаю, что ты ненавидишь лесть и редко впадаешь в раж…»

Я знаю, что ты ненавидишь лесть и редко впадаешь в раж,

я знаю, что лет тебе ровно шесть, больше тебе не дашь.

Мы разные, словно роса и пот, остров и материк,

но я обожаю смотреть в твой рот, как рот этот говорит.

Сидим на шарике, свесив вниз четыре босых ноги,

и я говорю тебе злую мысль, что всюду одни враги.

А ты говоришь мне в который раз про море и океан,

и время сворачивает палас в московский меридиан,

и мы не зависим уже ничуть от перемены мест,

и камни дорог превратились в путь, который нельзя

                                                                     в объезд.

И небо огромно над головой – гагаринская тропа,

и я за тебя постою горой, пока не сметёт толпа.

И ты за меня помолись в пути словами моих же строк,

и снег этот – белое конфетти, и снова воскрес пророк.

И вновь совершается крестный ход, и деется волшебство.

Спаситель по глади апрельских вод входит в вагон метро,

где жизнь начинается не с нуля, а с точки, в которой рельс

становится палубой корабля. И твой прибывает рейс

в заснеженный город семи вершин и звёзд о пяти концах,

где в грузном потоке чужих машин от транспортного

                                                                        кольца

до самого дома сквозь смог и снег, сквозь соль

                                                             и ещё раз смог

становится ясно, кто человек, а кто, несомненно, бог.

2017 год, Москва

«О, как непоправимо хорошо…»

О, как непоправимо хорошо,

московский май, и улица Тверская

течёт рекой, и кажется, что края

ей нет. Вот серый вход в метро,

вот ветер, что терзает триколор,

твоё лицо и отпечаток речи.

Я всё это приму и засекречу.

И эту лестницу, и этот светлый двор,

и парапет, и стены, и тебя —

московского, престранного, чужого.

Любовь имеет что-то от изжоги,

такое же сокрытие огня

под кожей, под одеждой, под строкой.

Залить вином, но это полумера.

О, то ли дело дуло револьвера.

О, как же хорошо гулять Тверской

и говорить, и говорить, и ждать

ответа ли, отъезда ли, прощанья.

Любовь. Она – всё то же обнищанье,

её мне выкупать и выкупать

из рук старьёвщика, из лап дельца,

у строгого банкира, у торговки,

у продавцов газетных заголовков

на пятачке бульварного кольца.

2017 год, Москва

«А вчера я впервые в жизни…»

А вчера я впервые в жизни купила собственный чемодан, раньше брала у мамы её чёрного грубого мастодонта. Я хожу к тебе через границу по дорогам, где сплошь бурьян, я хожу слишком близко к линии фронта. Я всегда везу тебе розы, портреты и свежие тиражи, я – навьюченный странник с голым болезным горлом. И меня узнают пограничники и прочие типажи, склонные к погонам и униформам. Меня знают собаки, я для них припасаю в карманах снедь, меня знают птицы, понимают моё особенное наречье, меня знает бабушка на перекрёстке, худая, как чья-то смерть, мне хотелось о ней обронить словечко. Я качнувшийся маятник, кем-то брошенный бумеранг, покоритель бескрайнего распростёртого горизонта. Я, не чувствуя ног, на границе заполню привычный бланк – отрывные листочки миграционки. Я вдыхаю суровый воздух нейтральной кажимой полосы и привычным движеньем меняю карточки в телефоне, а в Донецке в своей кровати спит мальчик – мой первый сын, мой прекрасный принц в пластиковой короне. И такая густая боль разливается по шее и по спине, мой далёкий мальчик – улыбчивый, нежный, сонный. И когда-нибудь я одумаюсь или просто выдохну посильней и останусь. Останусь дома.

2018 год, Ростов-на-Дону

У входа в метро

Не просто город, а мегаполис,

кипучий улей, металл по пояс,

сплошные спуски и переходы.

Привет, прохожий, я из народа.

Какие флаги, какие лица,

двуглавы птицы твоей столицы,

двулики люди моих окраин,

налево – Авель, направо – Каин.

Раскрой объятья, подуй на веки,

мы все железные дровосеки,

нам всем бы масла – спасти суставы.

Столица, птицы твои двуглавы,

а эти звёзды подобны солнцу,

и этот парень, что на червонце,

лежит безмолвно почти столетье

в костюме, туфельках и жилете.

И караульный, такой же сонный,

зевает в руку – смешно и скромно.

И Кремль красный, кирпичный, ржавый —

остов истории и державы —

кольцует город кремлёвским кругом,

кольцом, надетым на перст супруга.

Здесь всё воздвигнуто и воспето —

сезоны, линии, сны, предметы.

И даже пальчики чужеземки,

что робко держат жетон подземки.

2018 год, Москва

«А на севере города башня – острая свечка…»

А на севере города башня – острая свечка,

я люблю эти улицы до последнего человечка,

эти длинные светлые линии старых зданий,

эти