Волшебные сапоги Хонеима. Еврейские сказки - Гертруда Ланда
— Вот и воздастся ему по заслугам за все наглые насмешки над нами!
Депутация от купцов отправилась к городским воротам, через которые должен был войти Сиди-Абдулла со своим караваном. Тут они остались ждать, а Гафиз с двумя спутниками вышел дальше за город навстречу каравану.
— Привет тебе, Сиди-Абдулла! — встретил его Гафиз. — Весь народ иерусалимский с нетерпением ждёт твоего прихода. Нас выслали приветствовать тебя и познакомить с правилами торговли в нашем городе.
— В чем же заключаются ваши правила? — спросил Сиди-Абдулла, очень польщённый оказанной ему встречей.
— Их только два, — ответил Гафиз, — и ради них здесь со мною два спутника: один — брадобрей, другой маляр…
— Это для чего же? — перебил удивлённый Абдулла.
— В древних законах великого города Иерусалима постановлено, — продолжал Гафиз, развернув длинный свиток и читая его: «Если какой-либо чужеземец приедет в наш град и захочет в нём торг чинить, надлежит оному прежде главу обрить и лицо его в цвет чёрный окрасить».
— Странный закон, однако! — сказал смущённый Абдулла.
— А всё-таки он закон, — ответил Гафиз, заглядывая в свиток: — «Раздел три, глава восемьдесят девять, статья триста два…» Не захочешь же ты заставить нас нарушить древние установления. Налогов мы не берём, а барыши твои будут большие.
Сиди-Абдулла взглянул на ноги Гафиза и его спутников. Вид их башмаков был совсем плачевный: все трое надели самую старую и рваную обувь, какую только смогли найти.
— Пусть будет по-вашему! — согласился Абдулла, садясь на землю.
И тотчас один из спутников Гафиза обрил ему голову, а другой вымазал лицо чёрной краской.
«Нельзя сказать, чтобы это было приятно… И должно быть, вид у меня теперь довольно-таки чудной. Но не стоит обращать на это внимания, — утешал себя Абдулла. — По крайней мере увезу я изрядный капитал от этих глупцов».
Большая толпа народа ожидала караван у городских ворот, и когда Сиди-Абдулла с бритой головой и чёрным лицом въехал в город, навстречу ему понеслись ликующие крики. Он принял их за проявление особой радости и, шествуя во главе своего каравана на базарную площадь, то и дело раскланивался направо и налево. В городе уже все знали, что этот человек с выкрашенным лицом и есть автор тех нелепых россказней, которые так оскорбляли жителей Иерусалима. Вид у него теперь был такой смешной, что даже самые хмурые люди хохотали над ним от души.
Но Сиди-Абдулла, занятый своими мыслями о больших барышах, обращал мало внимания на всё окружающее и, придя на базарную площадь, стал поскорей распаковывать и раскладывать на земле привезённые башмаки, которых оказалось множество.
— Подходи, честной народ иерусалимский! Вот где дёшевы сапоги! — принялся он зазывать покупателей. — Привёз я вам самый лучший товар. Никогда ещё не видали вы такой прекрасной обуви. С тех пор, как стоит ваш великий и священный город, никогда ещё в нем так дёшево не продавались башмаки!
— А почём же ты продаешь? — спросили его из толпы.
— По девяти шекелей за пару, — ответил Абдулла.
В толпе поднялся неудержимый хохот, совершенно заглушавший слова торговца.
— Что? Что ты сказал, черномазый? — приставали к нему.
— Повтори-ка свои умные речи, бритая голова!
— Я сказал: по девяти шекелей за пару. А уж дешевле восьми ни за что не уступлю.
— Вези-ка ты свой товар домой, добрый человек! — отвечали ему. — Мы никогда в жизни не платили больше шекеля за пару.
— Что? Как? — взвизгивал поражённый Абдулла.
— Да так, очень просто! Убирайся ты отсюда подобру-поздорову, пока не поздно.
— Эх, уж так и быть, уступлю я вам по семи шекелей за пару, даже по шести! — кричал бедный Абдулла. От волнения его даже в жар бросало, и чёрная краска ручьями текла по лбу и щекам.
— Ни за какую цену не надо нам твоих баш маков, дурень ты атинский! — сказал кто-то из толпы.
— Дурень атинский! — подхватили все хором.
— Стой, стой! — кричал Сиди-Абдулла. — Пять шекелей! Четыре шекеля!..
Но никто его не слушал, и толпа продолжала смеяться над ним. Тогда он понял сыгранную с ним шутку и бросился вон из города, забыв про башмаки, а неугомонная толпа провожала его насмешками.
У городских ворот встретил он Гафиза.
— Я виноват перед твоим великим городом, — обратился Абдулла к Гафизу, — но спаси меня от этих злых преследований.
— За городскими воротами, — указывая на них, сказал Гафиз, — ты будешь в полной безопасности. Народ за тобой туда не погонится. Надеюсь, что, если тебе ещё раз придётся попасть в какой-нибудь чужой город, ты уже не станешь сочинять о нём вздорных россказней.
Потрёпанный, усталый и печальный поплёлся Сиди-Абдулла в Атину, уразумев, что его хорошо наказали за глупую болтовню.
Осел и чародей
Молодой парень Пинхус был слугой у одного раввина. Не из умных был этот Пинхус, хозяин его, да и все соседи иначе его и не звали, как ослом, мулом, дурнем и тому подобными нелестными именами.
Особый страх внушала Пинхусу ночь.
— Да-а, пойди-ка, выгляни ночью! — говорил он. — Впотьмах бродят ведьмы и колдуны. Я выйду, а они со мною что-нибудь и сделают.
— А может быть, они тебе ума прибавят, — подсмеивался над ним хозяин.
— Нет уж, лучше я дураком останусь, а за дверь ночью не пойду.
Однако как-то раз хозяин с утра ещё объявил Пинхусу, что в следующую ночь ему придётся выйти из дому.
— Сегодня после полуночи, ты знаешь, в синагоге особая служба. Сторож при синагоге слишком стар, да теперь ещё и болен. Так вот, — сказал хозяин, — ты пойдёшь будить народ к службе[9].
Пинхус пришёл в ужас:
— Я… не могу я ходить ночью, когда солнце спит. Ведьмы меня поймают, мётлами исколотят, а то ещё убьют и съедят или в какую-нибудь зверюгу обратят.
— Ты должен сделать, что я тебе велю… Уж в осла, по крайней мере, тебя ведьмы обращать не станут: для этого им и хлопотать нечего.
Но бедному Пинхусу было не до шуток. Весь этот день он чувствовал себя несчастнейшим чело веком, а когда наступил вечер, то и вздремнуть не прилёг. В полночь он со страхом приоткрыл дверь и выглянул на улицу. Ни единого человека не было видно на ней; тихо-тихо было кругом. Дрожа всем телом, стоял Пинхус в дверях и наконец, решился выйти из дому.
Улица была совершенно пуста, но было совсем
