Тревожная ночь - Пётр Владимирович Угляренко
И всё же, кто он, убийца? - спрашивал сам себя Виктор. - Может, Павел? Разве не бывает, чтобы муж убил жену? Но за что? По какой причине Павел убил бы Наталью, красавицу, которую когда-то любил больше всего? Не хотел признаться, потому что это противоречило юридической этике, и всё же немножечко желал, чтобы преступником оказался он, бывший счастливчик. Чтобы можно было и мёртвой Наталье сказать: видишь, а ты выбрала его, разве не ошиблась? Теперь тебя нет на свете, Наталья. И фотокарточки твоей в моём школьном альбоме, к сожалению, не осталось...
Думал - что скажет Павлу, когда с ним встретится в такой вот обстановке. Набросится на него: за что, мол, ты её убил? Как смел поднять руку на близкого человека? Почему тогда, когда вместе учились, не ведал он, Виктор, что его друг – этакий никчёмный человек? И никогда бы об этом не узнал, если бы не заплатила дорогой ценой Наталья. Падлюка, мерзавец!
Но мелькнуло в голове, что не имеет права прибегать к эмоциям, тем более - преждевременно. Чувства должны быть на втором плане, на первом - доказательства. Хотя к Павлу в сердце не осталось ни капли доброжелательности - всё равно не может обвинить его, даже мысленно. Да и разве это в его компетенции? Каждый, кто хоть день проработал в органах правосудия, может напомнить, что последнее слово за судом. До судебного приговора человек невиновен.
Нет, не обвинял Павла, просто размышлял.
Отворил дверь в коридор, посмотрел ещё раз на выломанный замок. Только глупый вор мог так поступить. Настоящие грабители замков и дверей не ломают - рискованно, очень опасно. И на убийство редко когда идут. А здесь и то, и другое. Дверь ещё и порезана - как будто для того, чтобы следователь видел, как преступник люто ненавидел всю эту семью.
Пусть так, подумал Виктор, но что же тогда он вынес из дома? Кто, кроме Павла, может это сказать? Люди редко хвастаются чужим, какие сокровища, драгоценности имеют. Никому и не показывают, а при встречах говорят скорее о нужде, что денег, мол, не хватает, приходится все вещи в рассрочку покупать.
Виктор прислушивался к тому, что делается в его душе, и возвращался снова к эмоциям. Спрашивал: почему только ненависть живёт в его сердце, а жалости нет? И оправдывал себя: святая ненависть к убийце обязательно в нём должна жить, а как же без этого? Какой бы тогда из него был инспектор уголовного розыска или следователь, если бы, не испытывая никакой страсти, относился к тем, кто нарушает закон, не даёт честным людям спокойно жить и работать? Жалеть же должен разве лишь тех, которые уже не могут защититься, за себя постоять, - как она, Наталья... И всё-таки теперь в душе он, Виктор, чувствует странную беспощадность и жестокость. Хотя узнал, что это на полу лежит она, Наталья, глаза остались сухими, только где-то в груди почувствовал жгучие слёзы. Почему? Разве он перестал уже быть человеком, которому присуще всё человеческое? Ведь каждый человек кричит, смеётся, плачет, а то и застонет - когда его душит адское горе. Или то, что Натали нет в живых - чужое, не его, горе?
Ещё совсем недавно он гордился тем, что нелегко выбить ему из глаз слезу. А разве это хорошо? Да и что с того, что глаза без слёз, если плачет душа? Наталья первая ушла из жизни, которую имел за родную и очень любил. Как же теперь будет жить, зная, что больше не будет Натальи? Не отзовётся никогда к нему, не напишет даже коротенького письма, как когда-то в Ленинград? То, что в последнее время так взволнованно он думал о ней, хотел её найти, было, наверное, дурным предчувствием: душа уже заранее отозвалась и взывала к родной душе...
Присел на диван: на полу, на сером ковре, увидел чёрное пятнышко крови. Взял оставленную подушку, положил её себе на колени, и сердце невольно опять облили слёзы. Эх, Наталья! Наверное, после выстрела была ещё жива, не хотела умирать, кричала, поэтому убийца задушил её этой подушкой. А в нагане, вероятно, была одна пуля, поэтому его и бросил, как хлам. Разгадать ли эту загадку, когда столько вопросов, предположений, да ещё и переживаний? Может, ему, пока ещё не поздно, отказаться от этого дела? Объяснить, в чём дело, и передать другому. Ведь, когда в сердце такие чувства, можно допустить и непоправимую ошибку.
Однако только утром снял трубку, набрал номер:
- Доброе утро, товарищ майор.
- Доброе утро, Виктор, ты откуда? Я звонил тебе домой - где же ты?
Лейтенант засомневался. Не знал, как объяснить, почему вернулся на квартиру Мушников.
- Да вот... сижу на месте происшествия.
- Что за своевольная выдумка? Где же тебя учили этому - подменять орган дознания? Я пришлю работника, и сейчас же квартиру опечатай.
Виктор поинтересовался:
- А что экспертиза?
- Занимается, своё дело делает.
- Долго...
- В нашем деле, лейтенант, поспешность ни к чему.
- Простите, товарищ майор.
- Не извиняйся, и я когда-то был такой нетерпеливый. Ну, заканчивай, - и в трубке послышались короткие гудки.
«Вот тебе и поговорил!» - пренебрежительно подумал про себя Виктор, когда положил трубку. И опустил голову на руки.
А может, это и лучше, потому что не пришлось давать майору деликатных и длинных объяснений, тянуть себя за душу... да и срываться на первом же деле. Просто надо взять себя в руки. Чтобы Павел, если он невиновен, не пострадал ничуть - убийца же получил своё по заслугам...
За дверью послышались шаги. Виктор остановился посреди комнаты, надеясь, что сейчас увидит Павла. Появились двое, мужчина и женщина, те соседи Вдовины, которые были понятыми. Надумали ещё что-то сообщить? Улыбнулся Виктор и сказал:
- Проходите, чего же?
Женщина, как и раньше, была в чёрном платке. Она вошла первой.
- Чаю выпьете? - спросила - Не спали же, наверное, всю ночь, так хоть чайку немного...
Согласился Виктор:
- Чайку можно, спасибо.
Женщина пошла за чаем. А мужчина не двигался с места, стоял у дверей - ему неудобно. С чего бы это? Или он, Виктор, имеет суровый вид, или этот дядя дела никогда не имел с милицией? Виктор пригласил его войти в комнату и подал стул:
- Присаживайтесь.
Мужчина поколебался, но стал
