Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

Иван прижал ладонь ко лбу крепко-накрепко, прогоняя из головы туман да виденья. С тех пор как пустил стрелу заколдованную, как встретил лягушку эту – всюду мерещится колдовство. Не могут мёртвые из воды глядеть. Только подумал это – стукнули в дверь, да с такой силой, что светец[99] на лавке подпрыгнул.

– Кто там рвётся? – крикнул Иван.

Сжал кулак, унимая дрожь. Подошёл к двери.

Сунулся в светёлку конюший младший, Алёшка: глазищи под смоляной копной любопытные, вытянулся в струнку.

– Можно ли?

Подождал, пока Иван кивнёт, вошёл. Подал белую рубаху расшитую, белый кафтан с золотыми шнурами, красные сапоги – ненадёванные, подковы что жар горят. Молвил:

– Матушка тебе прислала к пиру одежу праздничную.

– Давай сюда, – вздохнул Иван.

Вытянулся Алёшка, зарос. В прежние времена, до того как на болото уйти, Иван с ним добрую дружбу водил. Алёшка от дела не лытал, лошадей любил, сказкам досужим не верил. Вечерами Иван, бывало, и грамоте его учил, и пряники малиновые носил с поварни. А теперь – больше года прошло. Что Алёшка весь этот год делал?

– Ну, говори теперь, как без меня поживал?

– Да как поживал. – Алёшка пожал плечами, глянул осторожно. – Сам знаешь, на нашем веку никто, кроме колдунов да ратников, хорошо не живёт. А пока ты невесть где хаживал, весной рожь не завязалась, летом пшеницу градом побило, а осенью, сказывали, дождь из лягушек шёл, да я не видел: хворал. Многие нынче бусой лихорадкой перехворали. – Алёшка развёл руками, опустил голову. – На. Надевай.

Сунул Ивану сапоги. Спросил Иван:

– Матушка да сестрички твои как?

Расплылся Алёшка в улыбке:

– Да с тех пор, как снесли им ятрышник[100], не болели больше.

– А сам чего? Книги-то читаешь? В писари ж собирался.

– Да какие там писари. – Вздохнул Алёшка по-взрослому, утёр нос. – Кто меня, чумазого, возьмёт? А конюший ещё и розог пропишет, коли прознает, что я языком чесал, вместо того чтоб лошадей чистить. Пойду я.

– Ну иди… Да заглядывай иногда хоть.

– Да уж загляну, – снова улыбнулся Алёшка. – А на могилки я ходил, будь спокоен. И на ту, и на другую, которая матушки твоей. Стёклышки оставлял, всё как ты велел.

– Спасибо тебе. – Тёплое, горькое поднялось в груди. Вынул Иван резан, хотел было дать, но Алёшка отскочил, брови нахмурил:

– Нет уж! Помню я, что в долгу у тебя до гроба. Не обижай платой!

Махнул рукой и был таков.

Иван оглядел присланное царицей, обнюхал, хотел было на двор выбросить, да раздумал: разгневается царица, Алёшке же и достанется. С тяжёлым сердцем облачился в праздничный кафтан. Надел сапоги, подпоясался. Не удержался, ещё раз бросил взгляд в кадку – спокойная, тихая вода стояла, – вышел вон.

* * *

К тому времени, как добрался до Красных палат, в сенях уж толклись гости, в щели сочилось золото, хмельной дух: вот-вот пир начнётся. Наконец распахнулись двери, и брызнули хмель и золото из палат, зазвенели сказки, затрещали бубны. Стольники[101] в бархатных кафтанах поклонились царю-батюшке за высоким столом да принялись выносить на серебре гусей да яблоки, медвежьи лапы да персики солёные.

Ивана словно не замечал никто, пока он на место своё рядом с царём не сел. А как царь, осунувшийся, хмельной, глянул на него, как воскликнул: «Вот и сын мой старший явился!» – так и заиграл гусляр, вынесли лебедей на хрустальных блюдах, за ними – ковши с медами, кубки с винами, а там бояре да послы и плясать пошли.

Гусляр сказки затеял сказывать, былины баять. Иван со своего места слушал, да не всё разбирал: что-то про книгу Тенную, что-то про кожу золотую… Есть не хотелось; отщипнул Иван пряника, подождал, пока гости песню затянут, да скользнул незаметно в тень. Решил тут переждать – авось пронесёт, авось батюшка про него забудет. Сам себе не верил: как про лягушку забыть? Как про свадьбу забудешь?

– Иванушка! – крикнул Милонег, крепко уже захмелевший. – Сын мой любимый! Где невеста твоя? Пойди сюда!

Усмехнулся невесело Иван: делать нечего, придётся. Оправил кафтан, шагнул на свет. И так тут грохнуло в небе, такая молния заветвилась по облакам, что весь люд вздрогнул, протрезвел мигом.

– Не бойтесь, гости честные, это моя лягушонка в коробчонке едет! – крикнул Иван. Вздохнул и закрыл глаза.

Сулила лягушка тотчас после грохота явиться. Выходит, осталось у него одно мгновенье до распоследнего выбора. Одно дело амбары поджигать, песни петь да со стёклышками играться, другое совсем – когда взаправду уж обратной дороги не станет: слухов наплодят, батюшке поминать будут, да и Ратибору поди стыдной славы перепадёт от братца.

Дрогнул пол. Замер народ. Ударило с той стороны в могучие двери, посыпалась дубовая крошка, и ветер ворвался в палаты, пролетел по столам, погасил свечи да вновь зажёг – серебряными, зелёными звёздами. Разнёсся дух осенних садов, поздних сумерек. В вихре, в грохоте покатила к крыльцу колымага. Резвые скакуны выгнули шеи, забили копытами. Со звоном отворились двери, и дева в лазоревом платье встала на пороге. Ахнул народ. Дева приложила руку к сердцу, поклонилась Иванову отцу:

– Здрав будь, царь-батюшка!

Затем на все четыре стороны поклонилась:

– Хлеб да соль, гости дорогие!

Склонила голову, улыбнулась Ивану:

– Здравствуй, жених желанный.

Иван только и смог, что рот захлопнуть; иные бояре и с этим не сдюжили.

Дева оглядела замерший люд, повела соболиными бровями. Спросила с улыбкой:

– Что ж вы плясать бросили, гости дорогие?

Подошла к Ивану, подхватила под руки, закружила. Там, где ступала она, падали на цветные сукна смарагды. Там, куда глядела, – плыл запах весны озёрной. Те, кому улыбалась, отступали, заворожённые. А Иван, одурманенный, не слышал ни вздохов, ни завистливых пересудов, что, едва опомнившись, завели кумушки да невестки:

– Где только такую нашёл! А ведь лягушкой на царский двор привезли!

Дрожали на ветру свечи, ярче разгоралось пламя. Стражники засмотрелись, звездочёты карты бросили, сам царь выронил кубок да, заглядевшись на деву, не заметил, как по кафтану винные струи текут. А дева махнула левым рукавом – разлилось озеро по порфировым плитам.

– Украл у речного царя: ишь, очи-то – смарагды, как речные волны!

Кумушки шептались, глаз не сводили с лазоревых переливов, с парчовых юбок, со звёзд, заплутавших в платье.

– Куда ему украсть-то такую! Старшенький – он у царя-батюшки с колыбели такой, не в ту сторону голова выросла…

– Везёт дуракам!

Иван глядел на невесту, обо всём забыв; что пил, как плясал, когда венчался – ничего не помнил.