Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

– Как удерживает? Где граница эта?

– Придёт время – узнаешь. Придёт время – сам туда ступишь.

…От Солони, оттуда, куда солнце катилось, шёл жар. Вглядывался Кощей, ища батюшку, но видел только, как зло людское через край льётся, плещет в Тень. Звенели мечи, рычали ратники, лошади ржали, и трещало пламя… Больно было смотреть, жгло глаза. Но там, откуда солнце явилось, нарождалась уж ночь: прохладная, знакомая, с травами, шёпотами, Тенными чудесами.

Кощей сжимал ладонь – забирал свет. Размыкал пальцы – возвращал. Легко давалось колдовство ночью.

Закрыл книгу, заложив алым цветком.

– Придёт время – сам туда ступишь, – эхом повторила матушка.

– А ежели не захочу?

– Захочешь. Сумерки потянут-поманят.

– Когда?

– Когда за батюшкой чёрный вран из чужих стран прилетит.

…А однажды встало над Тенью тихое зарево, по-вечернему ласковое, по-весеннему свежее. Раскинулись радуги, туман истаял, и, словно шумный дождь прошёл, легче стало дышать. Легче и холодней. Вран осенил дворец тёмным крылом, но явился не из чужих стран, а из сердца батюшкиного, по собственной его воле.

Стал Кощей владыкою Тени.

Былое. Часовня

В тёмной земле дремала часовня: тесная, в три окна, а кругом кресты-кресты-кресты. Иван глядел на них, сосчитать пытался, как наставник учил: один, другой, третий, десяток… И до трёх десятков не дошёл, сбился. А крестов видимо-невидимо было, не кончались и не кончались. Тьма тьмущая.

Тревожно было шагать по мятой траве, по земле, ещё толком не просохшей. Хотелось обратно в колымагу да поскорее домой. Но батюшка шёл дальше, ступал меж могил, крепко держал Ивана. Хотелось вырваться, но из горячей батюшкиной ладони попробуй вырвись.

Один, другой, третий – само начинало считаться, рябило в глазах.

Зашумел ветер, нагнул старые берёзы над ветхой крышей. Едва полдень минул, а тучи обложили небо и реку, мохнатыми брюхами улеглись на далёкие островки. Только над часовней ещё взблёскивало солнце. Вот-вот – и над ней сойдутся бусые[96]облака… А в часовне светилось окошко: узкое, низкое. Видно, совсем темно было внутри, что свечу днём зажигали. И саму свечу было видно, и то ли тени, то ли головы чьи-то… Иван вытянул шею, выглядывая, что там в окошке.

– Не вертись, – скупо велел батюшка.

Иван затих. Продолжал только шагать свежей тропинкой, вдыхая сырой травяной запах с душком ладана. Чем ближе подходили к часовне, тем сильней становился дух.

Один, другой, третий…

Чтоб не считать кресты, Иван принялся глядеть далекодалеко, в самое устье туч. Там полязгивал уже гром, и казалось, вот-вот опустится небо на землю и проглотит враз.

Иван вжал голову в плечи:

– Батюшка… Поедем домой.

– Позже поедем.

– Страшно…

– Что ж… И мне страшно было, – непонятно ответил батюшка. Крепче сжал руку Ивана.

– Больно!

– Больно? И им больно было! – Батюшка обвёл взглядом погост, поднял глаза на небо: – Да теперь уж спят.

– Кто спит? – шёпотом спросил Иван.

А тропинка вела и вела к низкой околице у часовни, у которой жались странные люди, а может, и вовсе не люди… У одного руки не хватало, у другого вместо ноги палка, а третий вовсе без рук…

– Бывает так разве, тятя? – тихо спросил Иван.

– И не так бывает, – сглотнув, ответил батюшка. Вынул калиту[97], протянул Ивану монеты: – Иди… Подай калечным ратникам. Око́вину они от рябичей защищали.

Иван застыл, сжал в пальцах блестящие резаны. Батюшка сзади остановился. Затих ветер, тучи встали, погасла свеча в окошке. Молчали калечные ратники. А пуще всего кресты молчали: так громко, что Ивану уши закладывало. Хотелось закричать, уронить резаны, жёгшие руки. К матушке хотелось до слёз, отчаянно. Батюшка угрюмо подтолкнул в спину.

– Боюсь, – одними губами сказал Иван. Вслух не решился: знал, как батюшка ответит. «Али реветь собралась, девонька?»

– Не бойся, – прошелестел ветром матушкин голос, ласковые ладони легли на плечи. Иван поглядел в небо над тусклым куполом, а когда опустил голову, из сгустившейся тьмы глянули глаза калечного ратника, того, что без рук был. Иван, не в силах оторваться, шагнул навстречу. Светлые глаза на чёрном лице – то ли не умыт был ратник, то ли…

«А как он умоется, если рук нет?»

Ёкнуло сердце, сильней захотелось прочь броситься, но глаза не отпускали, Иван как во сне шагал, словно деревянная кукла, ничего не чувствуя. Испугался: вдруг и у него рук не стало? Вскрикнул, неловко шагнул, взмахнул руками. На месте… Почти вплотную подошёл к околице. Ладанный, свечной запах сделался нестерпимым, а ещё пахнуло чем-то кислым, едким от ратников: ношеной рубахой, немытым телом. Один за плечо держался, у другого повязка прямо на глазах была: несвежая, в бурых пятнах.

Иван зашатался, выпустил резан. Тот упал в траву перед безруким.

– Здрав будь, дитятко, – негромко сказал ратник. – Чей будешь?

– Дома Милонеговым сыном кличут, – ответил Иван, едва шевеля губами.

– Царевич, – пронеслось между ратниками.

Иван молча принялся раздавать резаны: кому в грубые обветренные ладони, кому в шапку, кому на изрубленный щит. Было резанов меньше, чем калечных. Как выбрать, кого оделить? Ноги подгибались, плыло перед глазами. Раны перевязанные, серые лица – во всех сквозило что-то, словно братья они были…

Иван обернулся к батюшке, но тот и сам уже благостыню[98]подавал, вполголоса разговаривал. Поблёскивал его пояс, ловя последнее солнце перед грозой. «А куда они под дождём-то? – спохватился Иван. – В часовню, что ли? Не вместит столько…»

– Денежку-то подыми, мне, вишь, никак. – Это сказал тот, безрукий.

Сгорая от жгучего, хуже перца, стыда Иван нагнулся, нашарил в траве резан, схватил, положил в шапку вместе с налипшим стеблем. Поклонился и отступил. Спросил через силу:

– Где тебя… так?

– Да, вишь, с Полу́чьем не поделили землицу. А всё с пустяка началось: купцов получных наши на торгу обманули, те своему князю пожаловалось, и пошло-поехало до большого побоища. Деревни пожгли, чащи заповедные. Отроков сколько полегло. Сестрицу мою в полон угнали…

Жарко стало, словно рядом костёр жгли; снова зарябили кресты, почему-то покорзилось: ворвались в избу мужики, схватили за косу девку, поволокли… Слеза скатилась по носу, упала в траву. Ратник безрукий заметил.

– Чего плачешь, царевич?

– Жалко, – выговорил Иван.

– А коли жалко, царевич, так смотри: как царём станешь, чтоб не бывать больше таким побоищам.

Глава 6. Лягушонка в коробчонке

Что ему собираться было? Умылся, пригладил волосы, одёрнул кафтан. В воду в кадке взгляд бросил – из глубины словно матушка посмотрела:

– Тяжесть на душе не держи и невесту не