Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко
Мамки-няньки слетелись к крыльцу, взялись за нити, за полотно. Снегом выбелили, лунным серебром метки царские вышили, солнечным лучом по вороту ягодный узор пустили, осенние кружева. Тенью инея оторочили рубаху, в весеннем тепле выстирали, на полуденном ветру просушили.
А Иван до самой полуночи проспал, очнулся, перевернулся и опять уснул до самого света. Не видел, не слышал, как Василиса снова лягушкой обращалась, на чёрный двор ходила, у ткачих кудель брала, с куделью прыгала, стучала ею о стены дворца царского да приговаривая:
– Били меня, били,
Колотили, колотили,
Клочьями рвали,
По полю валяли,
Под ключ запирали,
На стол сажали[94].
Рвала да путала, после сетью рыболовной сплетала, а Белослава и Велимира за ней тишком повторяли, хоть и спорили снова, не по старинке ль соткать, не по-человечьи ли сделать?
Под утро, снова обернувшись на краткое предрассветье девицей красоты несказанной, дождалась Василиса у светёлки мамок-нянек, забрала рубаху – белую, как снег, мягкую, что перья горлицыны. Поблагодарила, кланяясь в пояс:
– Спасибо вам, помощницы верные.
– Остерегайся, Василисушка!
– Невестки царские мужей своих супротив[95] тебя науськивают.
– Тоньшает завеса…
– Темнота поднимается…
– Близок час.
– Остерегайся, Василисушка!
– Полно вам, – ответила Василиса. – Нечего тревожиться. Вот, сеть лучше возьмите эту да в Холодное море киньте, рыба в неё золотая пойдёт.
Отдала сеть, воротилась в светёлку, склонилась над Иваном. Ох и жгло пальцы, просилось наружу колдовство! И хоть говорила Гнева, что во дворце батюшка не увидит, а всё ж боязно было вовсю разойтись. Василиса опустилась рядом, отвела жениху с лица пшеничные пряди. Долго сидела, вглядываясь. Наконец брызнула заря. Снова стала Василиса лягушкой, разбудила Ивана:
– Просыпайся, суженый мой. Готова рубаха. Неси царю.
Иван очнулся. Сел неловко. Головой потряс, глаза протёр. Тяжко было, словно ночью кто камень на сердце положил. Глянул на лягушку – вроде и разошлась пелена, вроде и спокойней стало.
– Возьми, да неси, да разложи перед батюшкой. А на братьев, на жён их да на царицу не гляди.
Иван взял свёрток, спустился к царю. Вошёл, а царь уж трогает брезгливо рубаху, Ратибором принесённую:
– В баню только в такой ходить.
Развернул вторую рубаху, Драгомирову. Скривился:
– В чёрной избе только в такой показаться.
Иван раскинул перед ним рубаху, что дала Василиса, – и солнце прямо в окно глянуло, весна дохну́ла, зима улыбнулась.
– Такую рубаху только в праздник носить, – залюбовался Милонег. – Глянь-ка, голубка моя, красота какая, работа тонкая. Переливается, ровно нить волшебная!
Царица глянула на рубаху, кивнула. Подняла голову, посмотрела на Ивана. А тот уж и позабыл от батюшкиной похвалы лягушкино остережение: встретился с царицей глазами, и словно сердце кто взял в ледяные руки. Батюшка, заворожённый, ничего не заметил. А Гнева велела негромко:
– Передай невесте своей, что пир вечером царский. Там и свадебку сыграем.
* * *
Вернувшись в свои покои, села Гнева у окна, где, бывало, Драгомир со зрительной трубой сиживал, корабли рассматривал, идущие по Лозе, пока Ратибор лошадок плёл из рогоза. Села да вспомнила рубахи кривые с вышивкой путаной, невестками сработанные. Вспомнила хлеба чёрные, горькие да закалые, что Велимира с Белославой испекли. Ох и суженые сыновьям достались…
Мелькнула дума: чем с Ивановой стрелой ворожить, родным сыновьям помочь надо было. Беля-то, может, доброй женою станет: нравом кротка, лицом светла. Коли только Велимира наскакивать не будет, подбивать на кривые мысли. Сама-то хитра, а всё одно – глупа: за лягушкой повторить решила, надо же, что удумала!
Странно да горько видеть было, что сами уж по себе сыночки. В своих хоромах живут, свои дома ведут. Своё у них будущее, отдельное от неё. И всё же – как одних их бросить? Заныло, сжало в груди, как всякий раз было, когда думала: коли вернётся в Тень – придётся сыновей с Милонегом навек в прошлом оставить. Разве что единожды удастся свидеться перед самым концом ниточки Солонной… Навернулись слёзы, хоть не терпела царица слёз. Вспомнился деревянный Драгомиров конь; вспомнилось, как сбега́л маленький Ратибор в снежки играть во дворе. Как оба мальчишками пастилу любили: Драгомир – из ягод, Ратибор – из яблок. И на что досталась ему, красавцу писаному, ясноокому царю будущему, такая жена?
* * *
Сам не свой Иван воротился в светёлку.
– Чего не весел, Иван-царевич? Головушку отчего повесил? Али не люба царю рубаха, али обидел кто?
– Батюшке рубаха по душе пришлась, – ответил Иван, – да только устраивает он пир вечером. Там же, говорит, и свадебку сыграем. Да не сам говорит, а Гневиными устами. Я уж думал: вот хорошо, женюсь на лягушке, отвяжутся наконец! А теперь боюсь, как бы хуже не вышло, как бы совсем это батюшку не сгубило. Какая такая у нас с тобой свадьба будет? Мне-то всё равно, и тебе всё равно, а послы, да бояре, да власть пёстрая хохотать станут над царём, зубоскалить за такую невестку!
Лягушка смолкла, надулась. Потемнела. Наконец сказала раздумчиво:
– Не гневись, суженый мой. Пир только вечером, а до вечера мало ли что возможно. Не кручинься, Иван, спи спокойно. Не до того потом будет. А я готовиться стану. К вечеру проснёшься, умойся да ступай на пир. А как услышишь грохот, как зимобор молнией грянет, – так, значит, и я тотчас явлюсь. Скажешь всем: едет моя лягушонка в коробчо́нке. А дальше не твоя забота уж будет.
Кощей. К вечеру
Стебель щекотал щёку. Кощей лежал, не двигаясь, на траве; ползла по руке мошка. Сверху нависал башнями дворец, от Звериной земли тянулись телеги, где-то завели песню девицы. На кожаный переплёт сел мотылёк. Кощей закрыл глаза.
Поднимал руку – увядали цветы. Проводил ладонью – волновались травы. Сжимал кулак – медлили облака. Дождь, повинуясь, шёл с неба, ветер сдувал с реки отражения ладей, елей, берегов. Кощей заглядывал в воду, ища будущее. Тьма. Тьма.
Зато зарево над Солонью разгоралось всё ярче, даже ночью теперь было его видать. Матушка редко являлась, только тени шелестели по дворцовым покоям, зажигали свечи, шептались, иглы готовили. Говорили, вот-вот пойдёт граница прорехами. А там, за рекой, за лесами нарождались белоглазые змеи, тёмные чудища. Всё черней делалось небо.
– Устал владыко, – шептали тени. – Который век царствует… Не те уж силы… Зла расплодилось…
– Где батюшка? – спрашивал Кощей.
– Утомился, – говорила матушка. Подходила неслышно, проводила рукой по Кощеевым волосам. – Скоро твой черёд.
– Отчего дома батюшки никогда нет?
– Оттого, что он зло лишнее земное удерживает на границе Тени
