Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко
Сел Иван спиной к огню. Опустил голову.
– Отчего не весел, царевич? – шепнула лягушка.
– У Драгомира, брата моего единокровного, сынок, оказывается, народился, пока я по лесам бродил. Народился да помер.
Лягушка помолчала. Вздохнула.
– Что уж тут скажешь…
– Немудрено, что батюшка сам не свой. Хотя он уж сколько лет сам не свой. Как бы вовсе не сдал… Велел тебе хлеб к завтрему испечь, а какой ты хлеб-то испечёшь? – горько спросил Иван.
– Вот уж не твоя печаль, – ответила лягушка. – Да и вовсе не печаль это, сын царский. Ложись спать. Устал поди: не спал, не ел толком, с тех пор как с болота пришел. Поспи, поешь да ни о чём не кручинься.
– Да я не кручинюсь. За батюшку только страшно. Как сказал ему, что женюсь на тебе… Э-эх! Придумать надо, откуда хлеб взять.
– Не твоя, говорю, печаль! Спи, Иван. Утро вечера мудренее.
Прошёлся ветер по светёлке, задул свечи, огонёк в печи еле теплиться оставил. Лёг царский сын на лавку, да и уснул. А Василиса выскочила на заднее крыльцо, посмотрела на месяц. Ночью всякое колдовство проще даётся – так батюшка говорил. А матушка глядела, как Василиса синиц из рукавов выпускает в сумерки, как ведёт в полночь ледяной узор по стеклу, улыбалась. Но ночью и вправду легче было: во тьме сама Ночь-Река за колдунами приглядывает.
– Помоги, Ночь-Река, – прошептала Василиса.
Прислушалась к себе: сил-то всё ещё недоставало. Закостенела она в лягушачьем теле, почти уж слилась с ним за век на болоте. Как же долго хотелось скинуть шкуру, расправить плечи… А ну как не выйдет? Василиса опустила голову, сжалась. Кольнула палец слабая искра.
– Помоги, матушка…
Тяжело было тянуть себя из лягушки – расти, выше, выше, к звёздам, больно, неловко, лопалась лягушачья кожа, давила, едва выпускала… Словно изнутри выворачивало, и не было рядом батюшкиного колдовства, которое отведёт боль. Горели лапы, руки горели, голову словно железным обручем сжало. Тянуло, ныло… Вспыхнуло, разлетелось на тьму кусочков, снова сложилось.
Сама не поняла, как обернулась наконец девицей. Тяжело дыша, привалилась к столбу у крыльца, лбом прижалась к тёплому дереву. Подгибались ноги, и мелькали мушки перед глазами, прыгали не то звёзды, не то огни болотные. Сколько прошло, прежде чем утихли они, Василиса не помнила. Если бы вышел кто сейчас на крыльцо – ни спрятаться б не сумела, ни защититься…
Глотнула прохладный воздух. Протёрла глаза. Кольнули ресницы пальцы. Пальцы… длинные, ловкие. Прядку за ухо заправила – какие волосы шелковистые, и кожа гладкая, ни одной бородавки! И дышится как легко, и ни бульканья, ни клокотанья, вместо кваканья – тихий смех…
Василиса засмеялась звонче. Притопнула ногой, закружилась на крыльце – взметнулся подол, ветер дунул на пылающее лицо. Повело голову с непривычки. Снова схватилась Василиса за столб; под ладонь легла хитрая резьба, глазки от сучков, берёзовый лист, с осени залетевший на крыльцо, схоронившийся в деревянных узорах. Пахло чистым снегом, молоком, дровами, из поварни тянуло запечённым яблоком: в сотню раз гуще стали и запахи, и чувства, и голоса. Скрипели где-то полозья, перекликались на забрале стражники, колол щёки, залетая на крыльцо, снег…
Как сладко быть человеком!
Оттолкнулась Василиса от столба, выпрямилась. Сунула дрожащие пальцы в рот, засвистела слабо:
– Мамки-няньки, собирайтесь-снаряжайтесь! Такой хлеб мне к утру испеките, какой и цари Солонные не пробовали!
Вырвался из коулков ветер, едва не сбил с ног. Взмыли к небу ночные птицы, вихрь взметнулся с листьями резными, дубовыми, с духом хлебным, с солодом да с зёрнами золотыми – явились мамки-няньки.
* * *
Тонко пело веретено. Белослава пряла кудель[84], Велимира в окно глядела на царский дворец. Сквозь пелену снега сияли на дворе костры в высоких жаровнях, окошки теплились золотом.
– Ишь, квакушка-то в хоромах царских осела. И после свадьбы, говорят, там останется.
– Тебе-то какое дело, Веля?
– Такое, что и я бы в царском дворце пожила. Мне, дочери купеческой, отказали, в Гусиных палатах поселили. А лягушку болотную в Лебединых в лучшую горницу посадили!
– Не в лучшую, а в прежнюю Иванову светёлку, – отозвалась Белослава, распутывая нитку. – Да и много ли радости в царском дворце жить? Чай, всё не как дома: туда не ступи, то не скажи. А царица взглянет – так и вовсе душа в пятки.
– А много ли радости как мы теперь жить? – сердито молвила Велимира.
– Чем же тебе не нравится? – удивилась Белослава. Оборвала нитку, кротко взглянула на Велимиру. – Купеческой дочке да за царевича! И терем какой хороший. Чем недовольна?
Велимира посмотрела на Белославу как на дитя неразумное, вздохнула да промолчала. Вновь принялась глядеть на царские палаты. Метель занималась пуще, даром что зимобор[85] на пороге. Сквозь белые хлопья да рукава пурги жарче и жарче разгорались окна на царской поварне. Полыхала печь. Велимира фыркнула:
– Квакушка, видать, тесто заводит.
– И нам с тобой пора, – заметила Белослава. – Коли батюшке-царю успеть хотим хлеба́ испечь к завтрему.
– А вот пойдём поглядим, как там Иванова невеста стряпает, да так же сделаем.
– На что так же? – удивилась Белослава. – Али ты сама хлеба не испечёшь?
– Чую, не так эта лягушка проста. Купчихе за царевича выйти нелегко, а лягушке-то поди ещё тяжелей. Околдовала она его. Какой бы чудной ни был, а кто ж по доброй воле на лягушке женится? Колдунья она – зелень эта болотная! Поди и хлеб чаровать умеет. Пойдём, Беля, смотреть. Когда ещё ведьму повидаешь на царской поварне?
А в поварне тем временем, покуда звёзды опускались на крышу на серебряных нитях, покуда мамки-няньки хлеб пекли несказанно мягкий, сладкий, будто солнечный сок, Василиса прыгнула к печи. Замесила лягушачьими лапами квашню[86] да сунула в горнило[87], приговаривая:
– Возьму пыльно,
Сделаю жидко;
Брошу в пламень —
Будет как камень[88].
Вышел хлеб чёрный, обгорелый – не хлеб даже, корка одна, гарь да горечь. Лягушка завернула испечённое в белое полотно, положила на золотое блюдо, чтоб чернавка отнесла к Ивану в светёлку. Белослава с Велимирой, глядевшие из-за угла, друг на друга посмотрели – брови аж до убрусов[89] подпрыгнули.
– Неужто вот так? Квашню – да в горнило?
– Под стать Ивану невеста
