Гийом Аполлинер - Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт
Эти его странности вскоре заинтересовали студентов и профессоров Гейдельберга. Те, кто не состоял с ним в одной корпорации, без колебаний объявили его сумасшедшим. Члены же его корпорации защищали Эгона: это стало причиной множества дуэлей, о которых еще очень долго вспоминали на берегах Неккара. Потом о нем стали рассказывать анекдоты. Один из студентов как-то раз, когда Эгон отправился побродить один, решил пойти за ним следом. Он рассказывал, что Эгон, увидев быка, подошел и заговорил с ним.
— Я ищу херувима, — сказал он. — Меня волнует сходство между вами. И вот я нахожу быка. Я знаю, херувимы — это крылатые быки{75}. Но скажи мне, пасущийся бык… Может быть, в твоем добродушии есть частица мудрости чудесных творений, составляющих благороднейшую часть в небесной иерархии? Скажи мне, не сохранилось ли в твоем племени память о Рождестве? Может, твоему предку выпала честь согревать своим дыханием Божественное дитя в пещере? И если это так, то скажи, благородное животное, созданное по образцу херувимов, не знаешь ли ты, где находится золото волхвов? Я ищу сокровище, которое обогатит меня священным достоянием. О бык, моя последняя надежда, ответь мне! Я уже спрашивал ослов, но они — всего лишь животные, и в их образе нет ничего небесного. Увы, эти сильные животные знают лишь один ответ — громкогласный утвердительный германский рев!{76}
Уже смеркалось. В дальних домах зажигались огни. Деревни вокруг сияли окнами. Бык медленно повернул голову и громко замычал.
* * *В Хильдесхайме доверчивая Ильзе получала от своего кузена множество писем, полных любви и энтузиазма. Она и ее родители полагали, что Эгон вот-вот составит себе состояние.
Наступила зима, выпал снег, с виду теплый, как лебединый пух. Головы на стенах домов тоже были покрыты снегом и, казалось, коченели от холода. Пришло Рождество, а с ним наряженные елки, вокруг которых дети распевали:
Новогодняя елочка — самое чудесное дерево Из всех земных деревьев!Как оно сегодня красиво цветет, это волшебное дерево, Покуда сверкают его украшения, Покуда сверкают его украшения, Да-да, сверкают!
* * *Однажды в морозное утро, когда в городе катались на санях, пришло письмо со штампом Дрездена, где проживали родители Эгона. Отец Ильзе куда-то задевал очки, а потому дал письмо дочери, велев прочесть его вслух. Письмо было кратким и печальным. Отец Эгона сообщал, что его сын сошел с ума от любви. Он рассказал о том, что Эгон, желая во что бы то ни стало заполучить сокровища царей-вохвов, утратил рассудок, и его пришлось поместить в больницу для умалишенных, однако в своем умопомешательстве он не перестает повторять имя кузины.
После этого письма Ильзе стала быстро чахнуть. Щеки ее ввалились, губы побледнели, глаза приобрели странный блеск. Она перестала заниматься стряпней и шитьем. Все свое время она проводила за фортепьяно или в мечтах. К середине февраля она слегла.
* * *В это время печальная новость взволновала всех жителей Хильдесхайма. Тысячелетний розовый куст, чудесный свидетель основания города, стал гибнуть от мороза и старости. За собором на закрытом кладбище, где он рос, ствол его стал сохнуть. Все были в отчаянии. Муниципалитет пригласил самых опытных садовников. Однако они признали, что не в силах оживить куст. Наконец явился один садовник из Ганновера, который взялся лечить растение. Он пустил в ход все достижения своей науки и искусства. И вот в начале марта в город пришла большая радость — все поздравляли друг друга: — Розовый куст ожил! Садовник из Ганновера вернул ему жизнь с помощью бычьей крови!
* * *В то утро родители Ильзе рыдали над могилой дочери, умершей от любви. Когда выносили гроб, обтянутый белым шелком, резные раскрашенные головы на фасаде дома дрожали, покрытые снегом, и, казалось, всхлипывали:
— Ringel, Ringel, Reihe! Прощай, Ильзе, прощай навсегда! Прощайте вы, ее добродетельные грехи, и вы, ее добродетели, что были не столь прекрасны, как она сама! Прощайте навсегда!
Перед траурной процессией шел полк. Барабаны и флейты играли тихую и грустную мелодию. Женщины кланялись и говорили:
— Легендарный розовый куст спасли, но Розу Хильдесхайма хоронят!
ПЬЕМОНТСКИЕ ПИЛИГРИМЫ
© Перевод Е. Баевская
Со всех сторон на дорогу стекались паломники. Многие из них тяжело дышали, потому что им пришлось карабкаться по крутому склону горы Трините-Виктор. Шли крестьянки из Пей; пристроив на головах подушечки, они несли на подушечках корзинки, полные яиц. Они шагали очень ровно и на ходу незаметно поводили головами, балансируя своей ношей, чтобы она не потеряла равновесия. При этом руки их, свободные от поклажи, были заняты вязанием. Бритый старик-крестьянин нес в руке короб с лепешками, присыпанными анисовыми леденцами. Часть своего товара он продал по дороге и теперь с трудом брел, куря свою трубку. Богатые крестьянки восседали на мулах, должным образом подкованных. Шли, взявшись за руки, девушки, на ходу обрывая розы с кустов. На головах у них красовались соломенные шляпки, почти плоские, какие носят женщины в графстве Ницца — в похожих шляпках щеголяли греческие дамы, как это видно по танагрским статуэткам. Некоторые девицы обломили себе оливковые ветви и обмахивались ими. Другие шли за своими мулами, держась за хвосты. На животных были навьючены дары, предназначенные для монахов, — корзины фиг, бочонки с оливковым маслом, бараньи кровяные колбасы.
Из Монако шли кучки нарядных паломников, барышни в фуляровых платьях, компании англичан. Были там и хвастливые крупье, и стайки монакских девушек, жеманных и пестрых. Простые любопытствующие направлялись сперва к одному из постоялых дворов, что расположены напротив монастыря Лаге, чтобы освежиться и заказать обед. Искренние паломники сразу же шли в монастырь. Слуги на постоялых дворах отводили мулов на конюшни. Паломники, мужчины и женщины, входили в монастырскую ограду и смешивались с толпой пришедших ранее, которые с самого рассвета медленно кружили по двору, читали молитвы, перебирая четки, и глазели на бесчисленные ex-voto[10], развешанные по всему монастырю.
* * *Какая богатая галерея в монастыре Лаге — причем все полотна анонимны — и какая таинственная!
Изумленная и старательная неуклюжесть средневекового искусства, царящая здесь, может тронуть даже неверующих. Тут есть картины всех жанров, только портрету совсем нет места. Все дарственные надписи проставлены на вечные времена. Единственное требование — чтобы картина увековечивала какое-нибудь чудо, связанное с вмешательством Лагетской Богоматери.
Все мыслимые несчастные случаи, смертельные хвори, тяжкие страдания, все человеческие горести изображены здесь простодушно, благочестиво, наивно…
Бушующее море колеблет, как скорлупку, жалкий остов кораблика, лишившегося мачт; на палубе коленопреклоненный человек, размером больше кораблика. Кажется, всё пропало, но в углу полотна в светлом нимбе бдит Лагетская Пресвятая Дева. Благочестивый мореход спасся. Об этом свидетельствует надпись на итальянском языке. Было это в 1811 году…
…Карета, увлекаемая непокорными лошадьми, несется в пропасть. Путешественники погибнут, насмерть разбившись о скалы. В углу картины в своем светлом нимбе бдит Мария. Она насадила густой кустарник по краям пропасти. Путники уцепятся за него, а впоследствии повесят в знак признательности эту картину в монастыре Лаге. Было это в 1830 году…
И так всегда: в 1850-м, и в 1860-м, каждый год, каждый месяц, чуть не каждый день прозревали слепые, обретали дар речи немые, поправлялись чахоточные благодаря Лагетской Богоматери, что кротко улыбается, окруженная желтым сиянием, в углу картин…
* * *Около десяти послышались псалмы на итальянском языке. Приближались пьемонтские паломники, утомленные, но бодрые и усердные в вере.
Их босые ноги были покрыты пылью. На худых энергичных лицах сверкали глаза. Женщины привязали себе на голову фиговые листы, чтобы уберечься от июльского солнца. Некоторые из них откусывали от ломтей поленты, окруженной роем мух, которых они вспугнули проходя. Шелудивые дети хрустели плодами цератонии, подобранными на дороге. Пьемонтцы прибывали густыми бесконечными толпами. Все это были оборванцы — они так и пришли пешком из глубины своих провинций. У всех — и у мужчин, и у женщин — поверх одежды были накинуты коричневые кармелитские монашеские ризы. Большинство пело. Один парень, лысый, как Цезарь, сжимал в зубах гимбарду{77}, держа ее левой рукой, а правой он тряс свой инструмент, аккомпанируя гимну.
