Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов
Бахтин совершенно верно говорит, что формы языка и типические формы высказывания
«приходят в наш опыт и наше сознание вместе и в тесной связи друг с другом»[471].
Здесь он приводит одно существенное наблюдение: формы высказываний в целом «гораздо гибче, пластичнее и свободнее форм языка». Тем самым речевое сознание обладает определенной свободой по отношению к языковому материалу. Но вместе с тем существует большое количество стандартизированных речевых жанров, имеющих «высокую степень устойчивости и принудительности». «Речевая воля», считает Бахтин, здесь несвободна, и только «легкие оттенки экспрессивной интонации» могут в таком случае отразить индивидуальность говорящего[472]. Продолжая анализ речевого (или, как он говорит в некоторых местах, «языкового») сознания, Бахтин отмечает, что подлинная свобода в общении не ограничивается блестящим знанием формального аппарата языка, но требует также умения пользоваться всей совокупностью речевых жанров, т.е. типических форм высказываний.
В своих рассуждениях о природе высказывания и речевых жанрах Бахтин раскрывает, как нам представляется, «обратную сторону» диалогизма сознания. С одной стороны, как он многократно подчеркивает, пространство общения включает в себя «второе сознание», сознание «понимающее и отвечающее», содержащее «потенциальную бесконечность ответов, языков, кодов»[473]. Он постоянно возвращается к теме многоязычия социума, в котором «звучат» языки, принадлежащие к разнообразным эпохам, стилям общения; подчас это действительно языки, разные не только в социолингвистическом плане, но и принадлежащие разным этносам или используемые разными слоями одной и той же культуры. В этом случае может возникнуть ситуация «борьбы с языком» (ситуация, кстати говоря, очень характерная для культуры нашей страны). В этом контексте он неоднократно обращается к теме «борьбы с чужим словом», «вытеснения чужого слова», и тогда его тезис о «неисчерпаемости ответа» требует оговорок. Ведь не может быть «бесконечности понимания» в ситуации «выталкивания» чужого слова, что бы мы не понимали под этим чужим. Правда, Бахтин, моделируя особый тип культурной ситуации, допускает и возможность «новой встречи с чужим словом», что может приводить к обогащению взаимодействующих таким образом сознаний[474].
С другой же стороны, сознание в его речевой форме всегда отлито во вполне определенные речевые жанры и тем самым типизировано и стереотипизировано. Любой предмет, явление, жизненное положение тем самым всегда «словесно оговорено», т.е. прошло через речевой и языковый опыт коллектива:
«всякий „оговоренный“ и „оспоренный“ предмет, с одной стороны освещен, с другой – затемнен разноречевым социальным мнением, чужим словом о нем».
Именно поэтому, проницательно отмечает Бахтин, «конципирование словом предмета», т.е. создание словесно оформленного понятия о нем,
«осложняется диалогическим взаимодействием в предмете с различными моментами его социально-словесной осознанности и оговоренности»,
благодаря чему «образ» предмета может
«пронизываться этой диалогической игрой словесных интенций, встречающихся и переплетающихся в нем, может заглушать и, напротив, активизировать и организовывать их»[475].
Следует ли понимать Бахтина так, что все осознанное и есть одновременно вербализованное, выраженное в речи. На этот вопрос можно ответить утвердительно, сделав, однако, некоторые оговорки. В «Марксизме и философии языка» он достаточно категорично утверждает, например, что «вне знакового материала нет психики». Субъективная психика «локализована как бы между организмом и внешним миром, как бы на границе этих двух сфер действительности». Организм и внешний мир встречаются здесь в знаке, пишет Бахтин, отмечая особый характер онтологии сознания и знака. Субъективная психика, подчеркивает он, «как особое качество бытия» возможна только на основе знаков – внешних и внутренних[476]. Это, так сказать, первый уровень его аргументации.
Далее Бахтин отмечает, что «встроенность» языка («знака») в структуру интерсубъективного бытия и тем самым в структуру психики, приводит к тому, что, как он выражается, любое «идеологическое» явление, любая иная знаковая система получает интерпретацию с помощью языка:
«Ни один культурный знак, если он понят и осмыслен, не остается изолированным, но входит в единство словесно-оформленного сознания. Сознание умеет найти к нему какой-то словесный подход»[477].
Вместе с тем тот круг предметов и явлений, которые выделяются сознанием и получают обозначение с помощью «слова» и «знака», задается в первую очередь не самим языком, но «социально-экономическими предпосылками бытия данной группы». Только тогда этот предмет может «войти в социальный кругозор группы» и «вызвать знаковую идеологическую реакцию»[478].
В более поздних работах Бахтин делает акцент не просто на выделении некоторого «предмета» и обозначении его социально-признанным знаком. Одной из основных тем его размышления становится то, что он называет «оговоренностью» и «оспоренностью» предмета. Под этим он понимает включенность некоторого мыслительного содержания в социально нормированное пространство осмысления. По сути дела, любое мыслительное содержание формируется в диалогических отношениях, существующих в обществе. Именно «диалогическая игра словесных интенций», взаимодействие в каждом акте осознания и понимания различных уровней и слоев «социально-словесной осознанности и оговоренности» делает, как очень проницательно отмечает Бахтин, бессмысленной идею возврата к «первичному сознанию», «к самому предмету в себе», «к чистому ощущению» в руссоизме, натурализме, импрессионизме, акмеизме, дадаизме, сюрреализме и аналогичных направлениях[479].
Таким образом, осознание мира и себя в мире совершенно однозначно понимаются Бахтиным так, что этот процесс не может быть сведен к логическим и предметно-смысловым отношениям[480]. Такого рода отношения образуют, по Бахтину, фундамент осознания, но о подлинном понимании действительности можно говорить тогда, когда они персонифицируются в пространстве диалога. Его позиция далека от псевдорационалистической, а в действительности сугубо сенсуалистической схемы, согласно которой предмет сначала воспринимается, анализируется, на этой основе образуются абстракции, которые затем «соединяются» со словом. Напротив, у Бахтина осознание действительности предполагает включение человека в диалогический контекст, для которого прежде всего существен «поиск своего слова», т.е. соотнесение того, что осмыслено и понято «мной» со всей совокупностью «чужих слов», с социальным опытом в широком смысле. Поэтому-то каждый акт осознания и понимания личностен, персоналистичен и его результаты носят «авторский характер». В этом отношении его позиция близка взглядам Хайдеггера, Ясперса, Бубера, Ортеги.
Здесь важно отметить, что Бахтин, говоря о диалогичности, понимании и т.п., моделирует эти феномены на субстрате литературных произведений и их анализа. Тем не менее все его ключевые идеи имеют прямое отношение к анализу индивидуального сознания. То, что ему удалось вскрыть на литературном материале, имеет место и в реальном функционировании сознания личности. Реальное развитие сознания в онтогенезе действительно начинается как диалог (точнее – протодиалог) ребенка и
