Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
В Наньсицзяне
(Иероглиф жизни)
Несколько дней, проведенных недавно на семинаре в Наньсицзяне в доме учителя Линь Яли, подвигли меня кое-что добавить в мои старые заметки о пребывании в этих краях. Закон жизни, говорят в Китае, – «каждодневное обновление». Предлагаю существенно обновленную первую часть этих записок.
Начну со слов, написанных мной лет семь назад, но ничуть не менее актуальных и сегодня.
«Не перестаешь удивляться стремительному спурту Китая в последние два десятилетия. Куда ни прилетишь – всюду новенькие гигантские аэропорты, от них через клубки многоярусных развязок разбегаются во все стороны скоростные магистрали, всюду горизонт заставлен параллелепипедами высотных зданий, всюду кипит и хлещет через край жизнь. Словно какая-то чудо-мельница мелет и мелет где-то на дне Янцзы, а может, прудов Запретного города в Пекине и вываливает из себя все новые аэропорты, автострады и скоростные железные дороги, жилые районы, небоскребы, универмаги, горы автомобилей, компьютеров, шмоток».
Как это получилось? Со временем все яснее понимаешь, что локомотив китайской экономики разогнали не просто правительственные директивы и деньги, но прежде всего сами люди: многомиллионные массы простых китайцев. Чем власти Поднебесной сумели завоевать их доверие, как смогли зажечь и увлечь их сердца этой новой версией «китайской мечты», издавна внушавшей китайцам, что им суждено жить среди природного изобилия благ? Здесь подлинный секрет поразительного взлета современного Китая. Я думаю, ответ на поставленные вопросы лежит глубже, чем обычно думают. Чтобы его найти, нужно добраться до самого дна китайской души или, если угодно, проникнуть внутрь коллективного бессознательного китайцев. Нижеследующие заметки – только робкий подступ к этой более чем амбициозной задаче.
Небо на Земле
«Земля никогда не молчит», – сказал отец феноменологии Эдмунд Гуссерль. Нигде эта истина не справедлива в такой степени, как в Китае. В аэропорте города Вэньчжоу, куда мы – группа энтузиастов тайцзицюань и цигун – прилетели из Тайваня, меня оглушил нестихающий гвалт голосов. Все вокруг без умолку трещали на непонятном мне наречии, как целая армия грачей, то и дело прерывая поток речи резкими, гортанными возгласами – сердитыми или радостными, понять было трудно. И позже, сев в автобус, идущий в город, я обрек себя на пребывание в том же облаке оглушительных возгласов, мужских и женских, в которое с явным удовольствием и искренним задором окунулись все пассажиры, не исключая и водителя. Вот где понимаешь, что человек – социальное животное (или, по Платону, двуногая птица без перьев), ибо, как ни странно, нет звуков более проникновенных, более трогающих душу, чем такое животное, страстное чирикание. Очень характерная и, может быть, самая глубокомысленная черта китайской жизни. Французский писатель Поль Клодель, живший как раз в этих местах, рассказывает в своей книге, как он выходил по вечерам из дома к соседнему кладбищу на холме, чтобы… слушать какофонию китайского города.
«Этот шум голосов – стремительный, играющий брызгами поток – прорезают неожиданные форте, подобные треску рвущейся бумаги. Иногда мне чудится, что я различаю ноту и ее модуляции, подобно тому, как настраивают барабан, касаясь нужных мест пальцем…
Отдельное слово не исчезает: оно вносит свою лепту, сливаясь с бескрайней многоголосицей общего говора. Оторванное от предмета, который означало, оно пребудет лишь как невнятный звук, его сопровождающий, как восклицание, интонация, ударение. Способны ли смыслы сливаться, как сливаются звуки, и какой грамматике подчиняется эта общая речь? Гость мертвых, я долго слушаю этот ропот, этот далекий шум языка живых».
Да, без этого гомона, возвращающего язык к чистой экспрессии, невозможно представить китайский базар, китайскую улицу, китайский дом, любого китайца, наконец. Гортанный, словно со дна живота рвущийся говор очень свойствен азиатам, которые при всей их церемонности умеют ценить непосредственное общение душ (собственно, они потому и церемонны, что искусны в таком общении). Даже автомобили в Китае, особенно на сельских дорогах, при встрече обязательно обмениваются гудками, и в распоряжении китайских водителей целый набор звуковых сигналов: два коротких гудка – приветствие, один протяжный – «иду на обгон» или «выезжаю на перекресток», очередь коротких сигналов – «прочь с дороги» и т. д.
Наблюдение Клоделя не только точно фиксирует факт. Оно приоткрывает дверь в сокровенную глубину китайской души. Китайская речь вообще мало связана с письмом (вэньчжоусцы не без гордости говорили мне, что их диалект нельзя записать иероглифами). Своей крикливостью она словно компенсирует торжественную немоту иероглифики, превращающей смыслы в чистые структуры. Но как иероглифы неожиданно сталкивают с изначальным безмолвием смысла, так и китайская речь по-своему возвращает к первозданной стихии жизни как чистой экспрессии. Китайский язык с его скудной грамматикой, но необыкновенным богатством звуковых модуляций очень благоприятствует сведению слова к чистому звучанию, крайне разнообразному и всегда искреннему, а потому как нельзя более эффективному в общении. Звук – это сигнал, существующий до того, как появляется внешний мир, он самодостаточен и указывает только на переживаемое внутри. Поэтому он есть знак чистой коммуникации, сообщения без адреса, который предшествует рассуждению и творимым им предметным значениям. Его непостижимая грамматика, о которой говорит Клодель, принадлежит интимному пространству первозданной ревербирации жизни, духовного трепета, немолкнущего гула или, точнее, гулкого эха бытия, где все отдается во всем и множится до бесконечности. В нем еще нет ничего «самосущего», а есть только подобия, метафоры истины: «шепот прежде губ». Это о нем сообщает странное удвоение звуков характерное, например, для древних названий первозданного хаоса: тоху-боху, хунь-тунь, мумбо-юмбо… Такое удвоение выталкивает смысл в вариацию, нюанс, диакритический знак и не позволяет замкнуть слово в предметном значении, держит его открытым бездне жизненных метаморфоз. Вот и древний даос Чжуан-цзы (тоже, кстати, с окраинного, полудикого Юга) задавался вопросом, отличается ли человеческая речь от птичьего щебета, а в мире вокруг видел – точнее, слышал – только бесчисленные «переливы голосов» (или, может быть, нескончаемые модуляции одного беззвучного Голоса?). С редкой для философа смелостью он сравнивает человеческую речь с ревом бури, в которой, как ни странно, мир становится родным: чем сильнее шум, тем глубже гармония человеческого бытия. Другой даосский патриарх, Лао-цзы, не менее скандальным образом спрашивал, чем церемонное обращение отличается от бесцеремонного, ведь вежливая и грубая речь несут в себе одинаковый смысл. В любом случае гудящий, переливающийся всеми оттенками тонов океан звуков жизни и есть
