Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Речь как модуляция вселенского праголоса не позволяет конструировать смыслы, но позволяет ощутить, «восчувствовать» бытие языка в его первозданной чистоте. Она возвращает язык к его материальному присутствию, качеству звучания как таковому. Благодаря этому она несет прозрение, раскрывает бытийную тайну душевного общения, о которой задумывался Клодель. Китай учит материальности просветления…
Итак, не молчание и не слово, а голос есть хранитель и свидетель тайны духовного прозрения. Голос освобождает жизненные силы, лечит и убивает. Превыше всего он собирает людей и богов. Новорожденный, сделав первый вдох, кричит во всю мощь своих легких, возвещая свой приход в мир. Кого он призывает, к кому обращается? К тем, кто делает усилие самопознания, кто выходит в мир, погружаясь к себя. Еще раз: крик – стихия и средство чистой сообщительности сердец и в этом смысле – условие всякой коммуникации, всякой совместности душ. Он создает свое пространство рефлексии, обращенной не на себя, а на других, а следовательно, не чужд искусству и игре, хотя и разыгрываемой со всей серьезностью. Когда я однажды спросил знакомую тайваньку, почему тайваньцы (между прочим, близкие соседи вэньчжоусцев) так галдят, когда собираются вместе, она ответила: «А мы так показываем, что нам радостно быть вместе». Значит, китайцы галдят не просто так, а «со смыслом», и притом смыслом нравственным! Наверное, птицы тоже щебечут не просто так…
Голос открывает сознанию смысл жизни: сообщать – значит воспринимать, выражать – значит быть. В китайской иероглифике мудрец определяется (по составу соответствующего иероглифа) как человек, который «слышит и говорит» и потому является правителем. Тут в самом деле есть своя первородная или, если угодно, не столько надстраивающаяся над естественным языком, сколько изначально встроенная в нее «грамматика сообщительности», текучая пустота структуры, не существующая вне актуальности «текущего момента». Тут одновременно первая и последняя цельность смысла, со-мыслия, которое невозможно без слоистости и внутренней глубины. А эта последняя, не имея формы, дает форму всему сущему, и притом такую, которая имеет качественную определенность типа, подобно тому, как в голосе человека отчетливее всего выражается его характер. Ведь бодрствующий дух, согласно наставлениям китайских учителей, слышит все на свете и притом для него все звучит «как будто вдалеке», ведь этот дух бесконечно превосходит сам себя. Так в дремоте мы порой отчетливо слышим какой-то отдаленный звук – например, шум проходящего вдали поезда или летящего высоко в небе самолета. В это мгновение мы вдруг открываем, что наш дом – весь мир. Мы прозреваем, когда отдаемся снам земли…
Но мир, увиденный из недостижимой дали (как видели мир китайские живописцы), уже предстает другим и даже неузнаваемым. Глядя на Тайбэй с вершины небоскреба 101, я уже ни вижу ни отдельных людей, ни машин на улицах. Люди и транспорт сливаются в ирреальный поток, загадочно шевелящийся, словно неведомое существо. Так скала и дерево могут показаться нам великаном или диковинным животным. Впрочем, само различие между реальным и фантастическим уже исчезает в моменте превращения. Просто люди в толпе, сами не зная того, выписывают некие вещие знаки, пишут «пророчества на стенах», не умея читать. Именно пророчества, потому что это образы нерукотворного мирового резонанса. Вся китайская цивилизация, все усилия полутора миллиардов жителей Китая и есть тщательное, по-ученически усердное выписывание этого неисповедимого иероглифа жизни.
«Иероглиф Поднебесного мира» разные люди пишут по-разному. Одни – бессознательно, считая реальными вещи вокруг. Немногие просветленные знают тайну этого письма и поэтому руководят непросветленными. Но те и другие делают общее дело. Просто мудрые высвобождают пространство мирового эха голосов, устраняясь из него (китайских вождей в повседневной жизни не видно) и задавая саму тональность резонанса. Они знают, что реальная жизнь проживается вне образов и понятий. Как гласит старинное даосское наставление, «без форм, без образов, все тело пронизано пустотой». Эта формула напоминает, что мудрый погружен в слух, где, в отличие от зрения, нет противостояния моего «я» и мира и где каждая вещь, преображаясь в свой голос, становится вечносущим типом, звучит на все времена. Существует ли некий первозданный «глас Неба», камертон камертонов, который скрытно предопределяет все разнообразие мирового хора голосов? Эта догадка остается чистой возможностью. Власть в Китае всегда старалась внушить, что подобное начало действительно существует. Но все же будет более честным признать, что птичий щебет и есть то многоголосие прежде гармонии хора, которое открывает нам, что в природе нет ничего усредненного, а есть лишь единичное, исключительное, переживаемое только «здесь и сейчас». Поднебесная – страна поистине несотворенного изобилия жизни, где каждому дано прокричать своим неповторимым голосом и кануть в водоворот бытия. Здесь нет никакого формального единства. Здесь можно видеть только вариации невысказанной темы, нюансы непостижимого образа, аномалии нормы.
Вэньчжоусцы и вместе, и порознь как раз представляют собой такой вездесущий бытийный нюанс. Даже обликом они заметно отличаются от других китайцев: коренастые, широкоскулые, подвижные, как ртуть. Видно, вобрали в себя какие-то аборигенные народы, жившие здесь. Впрочем, как и положено в мире модуляций всего и вся, они отличаются и от самих себя: среди них есть типы высокие и худощавые, очень непохожие на своих земляков и все же явно одной с ними породы. Диалект у них, как я уже сказал, уникальный. Имеют репутацию самых крутых коммерсантов в Китае. «Вэньчжоусцы думают не так, как вы», – гласит заголовок одной китайской книжки на моей книжной полке. И еще одна любопытная особенность: среди местных жителей много христиан, почти в каждой деревне есть встретить церковь.
Вэньчжоу бурлив и говорлив, как все китайское. В центре города, где, конечно, царит стихия коммерции, вдоль улиц выстроились двухэтажные дома с фигуристыми карнизами-кепками, резными ставнями, броскими вывесками, кое-где – красными хвостатыми фонарями. Эти дома как китайская толпа: в них нет единообразия, в них все выпирает, все обращается в изысканные, но почти до гротеска доходящие детали только для того, чтобы… раствориться в мареве мирового всеединства. Эти дома новодел или старина? Какая разница! Там, где есть только нюансы, нет общих правил, всякая частность выражает целое, вечное зияет в быстротечном.
Таков китайский мудрец: он смотрит на мир, как младенец, широко раскрытыми глазами, ничего не видя и не переживая. Он «хранит центрированность», не желает ни в чем разбираться, но живет одним преображением, которое возвращает его к чистой бытийности, как звук обращается в свое звучание. Он умеет
