Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Но оставим на время метафизику. Обходя здешние деревушки, убеждаешься в том, что жители Поднебесной и без всякого философствования не мыслили свое жилище вне его природной среды, и притом во всех ее проявлениях. Достаточно посмотреть на надписи, украшающие вход в дом. Вот одна из них: «Счастливое место дома: рядом темные горы. Откроешь ворота: выходишь к зеленым водам». Двухскатные, словно захваченные ритмами самого неба крыши домов и двойные ворота усадьбы напоминают о принципах устройства китайского мироздания и одновременно мистического посвящения в его тайны, которое требует двух фаз: оставить и еще оставить, дойти до вершины и еще подняться, услышать звук и понять его нужную вариацию. Неудивительно, что это пространство оставления-высвобождения всего сущего артикулируется… пустотой. В нем два центра и один скрывается в другом: пустота алтарного зала – что пустота двора…
И вот простой вывод из сказанного: в китайском миросознании все есть как раз там, где ничего нет. Отсюда любовь китайцев к кривизне и складчатости, свернутости и слоистости пространства, к экранам и ширмам, ограничивающим физическое видение для того, чтобы пробудилось зрение внутреннее, духовное. Здесь не обойтись без сна, грез, творческого воображения. Из века в век ученые мужи Китая упорно рисовали картины или даже строили свои сады, руководствуясь образами, увиденными во сне. Они никогда не чувствовали необходимости рисовать с натуры, ибо писали картины не для того, чтобы что-то запечатлеть, а для того, чтобы «странствовать сердцем среди гор и вод», открыть для себя радость духовной свободы. Оттого-то их картины писаны с какой-то недостижимой, бесконечной удаленной точки, но каждая вещь на них имеет собственную перспективу. Взгляд наблюдателя свободно скользит между различными планами изображения. Впрочем, это не просто движение. Далекое и близкое, малое и великое друг для друга непрозрачны и существуют вместе лишь в моменте творческого преображения. В этой встрече несходного творится вечно отсутствующий континуум человека и мира, в ней бесконечное разнообразие жизни указывает на внутреннее единство всего живого. Здесь знание не разобщает, а приобщает к потоку творческих метаморфоз. Здесь люди не могут жить порознь, несмотря на то или, точнее, именно потому, что каждый живет сам по себе. Не здесь ли спрятан исток человеческой социальности, открываемый по ту сторону общества? Древний даосский мудрец Чжуан-цзы называл это небесной освобожденностью (буквально «оставленностью») и пояснял, что в этой небесной, несотворенной пред-оставленности человечества самому себе люди обладают полной самодостаточностью: «каждый пашет – и есть хлеб, ткет – и носит одежды», и притом «живет сам по себе и не угождает другим». В этом равновесии и даже, более того, взаимной обратимости несотворенно-небесного и деятельностно-человеческого производство и потребление, аскеза и удовольствие, творческое мгновение и длительность существования оказываются нераздельны. Чем больше трудится человек, исполняя задание само-оставления, тем больше прибытку небесной благодати. Райская жизнь! Глядя на истинно музыкальную преемственность, столь же естественную, сколь и утонченную, этих зажиточных селений и буйной гармонии природных форм в Долине китайских кедров, начинаешь понимать, что не все потеряно для человечества именно потому, что оно живет самовольно и способно смело идти вперед. Буйство найдет себя в покое. Ибо, по слову Лао-цзы, «зашедший далеко вернется к началу». В деревнях Кедровой долины я нашел неожиданное и, как все гениальное, донельзя простое и очевидное подтверждение этой мысли. В каждой деревушке можно увидеть здания, служившие прежде чем-то вроде храмов и залов для общих собраний кланов. Сохранившиеся на них вывески гордо объявляют: «Великие предки рода Ху», «Великие предки рода Чэнь» и т. д. Интересно, что само понятие «великие предки» (да цзун) у того же Чжуан-цзы и вообще в даосизме обозначает Великое Дао, которое все предваряет, всему предоставляет волю быть и воплощает высшую полноту бытия. (Поэтому и надписи на клановых залах следовало бы перевести как «великое средство».) Вот она, великая цельность всеобщего Пути, в которой сходятся начала и концы, деяния и бездействие. Этот Путь нельзя предвидеть или установить, ему можно только спонтанно (на)следовать, как потомки непроизвольно наследуют предкам в роду. Но самое интересное, что с этими надписями соседствуют – видимо, со времен Культурной революции – пятиконечные звезды и революционные лозунги. Вот что, оказывается, значила Великая Пролетарская Культурная революция председателя Мао в глубине Китая. Немудрено, что в какой-то исторический момент «великий предок», собирающий всех людей в мировой единотелесности жизни, снова вышел из тени. Но не означает ли это, что и революционный порыв китайской души на самом деле не исчез, а продолжает подспудно жить и даже временами прорываться наружу? Разве не энтузиазмом сродни революционному пылу рожден нынешний взлет Китая? Подтверждение этой догадке нашлось даже быстрее, чем я предполагал, и притом самое неожиданное.
Дух в человеке
Настоящим открытием в этот раз стали для меня китайские христиане. Их в окрестностях Вэньчжоу, как уже говорилось, очень много. Впервые я встретился с христианкой в глухой горной деревушке. В нее приходишь, поднимаясь от Утеса господина Тао по живописному Ущелью Каменных Ворот. Путь долгий, после которого тянет посидеть и закусить. Мы заказали в одном доме обед и поднялись чуть выше к дому, где жила одна из местных христианок.
В большой гостиной, по-китайски неприбранной и бесстильной, уже немолодая хозяйка дома, увидев нас, метнулась к клавесину и, как водится в этих краях, высоким и пронзительным голосом целый час пела нам христианские гимны. Она не назвала своего христианского имени (которым китайцы-христиане обычно гордятся), и я даже не уверен, что оно у нее есть. Плотная, круглая, толстощекая, с большим выпученным ртом и короткой стрижкой, она казалась пионеркой со школьного плаката и излучала такой безудержный оптимизм, какого я давно не видел ни в Европе, ни в России. Пение она прерывала только для того, чтобы показать нам семейные альбомы с фотографиями ее сына и невестки. Сын у нее тоже, как говорят здесь, новой веры, учится в каком-то университете в Ханчжоу, его жена работает при церкви. В конце концов, войдя в раж, она вскочила и стала петь стоя, кланяясь гостям после каждой песни. Пела она на местном диалекте, и когда я попросил ее перевести слова песен на нормативный язык, она, к моему удивлению, ответила, что не знает, как перевести. Любовь к Богу у нее была, видно, совсем родная, корневая. А напоследок она спела песню времен Культурной революции про образцовую народную коммуну Дачжай: встает красное солнце, крестьяне с мотыгами идут на работу и превращают склоны холмов в аккуратные террасы полей, с которых собирают богатый
