Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Что же объединяет то и другое? Не что иное, как отношение к миру в свете сообщительности, которое восполняет все вещи, восстанавливает целостность мира и, следовательно, дарит радость бытия. В сотрудничестве – совершенно спонтанном, ненарочитом – сына человеческого и небесного Отца, в самораскрытии природы вещей, свершающемся благодаря этому сотрудничеству, спасается мир, и людям даруется божественное блаженство. В жизни же китайцев прообразом этого преображения выступают те самые «китайские церемонии», радостная любезность самоумаления, а, по сути, обходительное, предупредительное поведение (русский язык очень точен здесь), которое составляет одновременно основу китайской морали и китайской стратегии успеха, ведь овладевший предупредительным поведением умеет опережать, упреждать других и потому владеет миром.
На следующий день вечером отправляюсь со спутниками в местную христианскую церковь. Скромное здание на пригорке, ворота с надписью Иманэйли (т. е. Эммануил – «с нами Бог»). Невольно читаю иероглифы по-китайски, получается что-то несусветное: «Посредством лошади выгода внутри». При церкви все такая же неприбранная комната-канцелярия, убогая богадельня, в молельном зале ни одного образа, на потрескавшейся стене висит большой позолоченный иероглиф «любовь». Простые, скромно одетые люди, не знающие своей деноминации (обычное явление в Китае) и даже, кажется, не имеющие христианских имен. Говорят только на своем диалекте, рассказывают, как я догадываюсь, о разных чудесах в их жизни, случившихся от веры в Христа, молятся горячо. Предлагают высказаться и нам, я отдуваюсь за всех: взбираюсь на кафедру (фактически обшарпанный стол) и, памятуя о любви китайцев к церемониальным любезностям, некоторое время говорю о любви всех «братьев и сестер во Христе». Реакция была довольно холодная. Чуть позже я узнал, что от меня требовалось кое-что попроще: рассказать о чудесах, сотворенных верой в Христа, в моей жизни. После службы прихожане с любопытством разглядывают нас и, конечно, спрашивают, как мы попали в эти глухие края. Услышав, что гости из далекой страны приехали изучать методы оздоровления в даосизме и буддизме, старший из них громко кричит: «Так это же ересь! Верить надо в Христа, и все. Вот я уверовал, и все болезни у меня прошли!» Оказывается, эти полуграмотные крестьяне могут поучить Христовой вере мудрецов с христианского Запада и притом с истинно мужицким практицизмом готовы выбросить за борт все наследие «пятитысячелетней китайской культуры», если их новая вера помогает им в жизни. Было видно, что разговоры европейских христиан про мучительные сомнения и свободу выбора в вере, силу разума и права человека были бы им совершенно непонятны. Их свобода – принять Христа без раздумий, да так, чтобы не отвергнуть мир, а вместе с Христом принять всю полноту жизни и, значит, ее безграничную радость. А радость может явиться только в «стяжании нового».
Вот так «благая весть» христианства органично сливается для этих простых китайцев с их традиционно оптимистическим взглядом на жизнь, потому что в обоих случаях они исповедуют целостное отношение к миру, и их труд в полном согласии с традиционной китайской мудростью сливается с «работой Неба». Знаю, какие возражения наши православные – да и католики – предъявят этим доморощенным христианам Азии. Они скажут, что избыточная экзальтация этих людей на самом деле лишь компенсирует чрезмерную рациональность их восприятия Евангелия – ситуация, свойственная, по правде сказать, всему протестантизму и вообще всякой секте. Стало быть, в их душе нет подлинного мира, и они, в сущности, «пребывают в прелести и ереси». Очень может быть. Но и то верно, что Бог открывался не многомудрым мужам, а неграмотным пастухам и рыбакам и что молитва без сердечной искренности останется втуне. А для этих христиан вера есть сама жизнь, и ее плоды очевидны и реальны.
В чем для меня нет сомнения, так это в том, что для христиан Кедровой долины иноземная религия способна мобилизовать весь потенциал их прирожденного энтузиазма. В этом качестве она соответствует истинной кульминации китайского духа. Я не заметил в прихожанах этой бедной церкви, чтобы они испытывали что-то похожее на комплекс неполноценности перед выходцами из более зрелого, искушенного и богатого христианского мира и вообще каких-либо признаков христианского интернационализма. Они сами готовы учить вере в Христа западных христиан. Когда-то эта непоколебимая уверенность в своем духовном достоинстве, не сказать превосходстве, поразила меня в корейских христианах. Теперь, видно, настал черед китайцев. Но именно потому, что христианство требует от китайцев предельной высоты их духовного энтузиазма, эта пришлая религия, наверное, никогда не станет в Китае ни массовой конфессией, ни ядром национальной культуры. Впрочем, и то верно, что христианский энтузиазм разливается в китайском обществе по давно устроенным каналам циркуляции духовных сил. Церкви там сплошь и рядом буквально именуются общественно-политическими центрами, центрами пропаганды правильного поведения (мы все же в Китае). Рядом с одной маленькой церквушкой я увидел большую доску объявлений с замысловатой надписью (постарался перевести так, чтобы ничего не потерять из оригинального смысла): «Доска пропаганды борьбы передовиков-новаторов за лучшее деятельностное знание». Еще одно проявление энтузиазма, в котором сливается «революционное строительство» компартии и горячая вера в Христа. А на волне этого энтузиазма христианство беспрепятственно вливается в единый поток общекитайской духовности.
То, что среди вэньчжоусцев много христиан, напоминает о том, что они «думают не так, как другие». Но нет ничего более типично китайского, чем быть особенным. В каком-то глубоком смысле эти непохожие на других китайцев, говорящие на непонятном для других диалекте, открытые морю и загранице люди – китайцы до мозга костей.
Истина и стратегия
Какие выводы можно сделать из сказанного?
Начну с самого общего замечания: культура – не наука и даже не философия. Ее истины всецело практичны, существуют только в коммуникации и, следовательно, всегда подаются в риторической оболочке; в них надо верить. А кто верит, тот рискует быть обманутым и стать лузером. Это значит, что истина культуры всегда сопричастна стратегии, служит идеологическим интересам.
В Европе принято противопоставлять истину и стратегию, и это является, может быть, лучшим – хотя, кажется, совершенно незаметным – стратегическим приемом, ибо именно он делает Европу, по крайней мере в глазах ее жителей, образцом для всего мира! Что же касается Китая, то, пожалуй, главным открытием в познании этой страны за последние десятилетия стало осознание – причем почти в равной мере и в самом Китае, и за его пределами – стратегической природы китайской мысли и культуры. Поведение и мышление китайцев, их представления о нравственности и политике, общении
