Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
На сходных началах сложился, замечу, китайский народный театр, без которого в Китае не обходился ни один праздник, тем более клановый. Представление в нем могло идти несколько дней кряду и увидеть его полностью, охватить его взором, даже умственным, было практически невозможно, да и не нужно, поскольку смысл театрального действия сходился в одном мимолетном миге актерской игры. Игра, отрицающая свой внешний образ, указывающая на бездонную глубину каждой жизненной метаморфозы, и есть лучший образ вечности, отражающейся в текучести человеческого быта. И этим она извлекает из жизни (или, если угодно, сообщает ей) ее духовную силу и, следовательно, дарит счастье.
Лишенные украшений и образов боковые стены «высоких залов» напоминают своды пещеры, где таинственно зарождается жизнь. Это впечатление усиливается большой плотностью застройки и отсутствием крыш над внутренними двориками, предваряющими «высокие залы». Настоящий Небесный колодец (традиционное название китайского дома-усадьбы), напрямую соединяющий и с небом, и с землей. Поистине, в глубине своего сердца человек причастен тайнам Неба и Земли. А на потолочных конструкциях, на каменных имитациях консолей крыши, над входом и вообще во всех местах, обозначающих границы плоскостей и ракурсов, видны ажурная резьба по камню, затейливые орнаменты и рельефы, которые притягивают и взбадривают взор. Так же и во внешнем облике зданий самая примечательная черта – прерывающие взлет высоких стен карнизы со стилизованными мордами драконов и лошадей. Кстати сказать, высокие стены имели свое практическое назначение: они мешали распространению пожаров. А увенчивавшие их драконы и лошади были вестниками небесного царства.
Пожалуй, можно сказать, что архитектурная конструкция здесь сводится к своей границе (не таковы ли афоризмы восточных мудрецов, которые отсылают к неназванному смыслу и потому как бы сами устраняют, стирают себя?). Перед нами предел видения, непостижимый образ мирового обновления. Здесь безостановочно работает машинка духовного бодрствования, и каждое мгновение человеческая воля получает новый импульс, новый шанс открытия мира. Таков кристалл многими столетиями выправленного, заключенного в оправу всевместительных небес быта: небесная спонтанность оборачивается изощренностью человеческого искусства, в человеческой работе зияет несотворенная бездна Неба. Значит, родовая жизнь – бездна без глубины? Не об этом ли сообщают игра поверхности и глубины во вделанных там и сям в стены барельефах с изображениями благопожелательных символов или сцен из жизни древних мудрецов? Или вырезанные из бамбука стаканы, где игра цветов и масс модулируется изменениями глубины резьбы?
Итак, интерьер домов в Сиди подчинен контрасту насыщенной пустоты ритуально-символического пространства и функциональности – по определению эфемерной – человеческого быта. Узкие и глухие переходы между отдельными отсеками усадьбы образуют некое подобие лабиринта, не лишенного, впрочем, смутно улавливаемой регулярности (китайские дома действительно строились путем наращивания однотипных модулей). Поистине, таково назначение человека на земле: быть строителем своего жилища, своей мыслью и своим трудом врастать в себя. В этом всецело внутреннем пространстве – пространстве сердца – ориентирами служат назидательные, всегда житейски-здравомысленные надписи на стенах и колоннах, над дверями и алтарем. В «Зале возвышения человечности», построенном одним богатым купцом в конце XVII в., можно прочитать:
«Дела должны соответствовать намерениям; люди, живя в мире, должны говорить осмотрительно».
«Долголетие происходит от человечности, а радость жизни – от мудрости».
«Трудолюбием побеждай неумение и скудость, так взрастишь бережливость».
В «Зале почтения и любви» главная тема – почтение к родителям, преданность и все та же бережливость. Одна надпись объявляет с редкой для Китая прямотой: «Есть почтение к родителям – ты человек, нет почтения к родителям – ты скотина».
Сейчас большинство «высоких залов» деревни завалено горами псевдоантиквариата, нередко искусно сделанного и добросовестно состаренного. Наверное, только китайцы способны вложить в подделку больше труда и таланта, чем было вложено в оригинальное изделие. Вся эта рухлядь, как мне показалось, не портит интерьера старых домов, ведь ему по исконному его замыслу приличествует все ветхое, брошенное, непрактичное. «Обветшавшее получит новую жизнь», – говорит Лао-цзы. И правда: вышедшая из употребления вещь может получить новое применение или просто очаровывать своей загадочностью.
Одна из достопримечательностей деревни – так называемая Башня рукоделия. Здесь девушки занимались шитьем и прочими женскими ремеслами (допускалось и обучение грамоте) в ожидании замужества. Изысками отделки башня не блещет. Величие родного дома дочери ни к чему, она в нем – отрезанный ломоть.
Из внутреннего простора китайского дома выходишь, как ни странно, в тесноту внешнего мира, где погулять как раз и негде. Можно разве что пройтись от двери до двери, как по ниточке, с трудом разминувшись с встречным прохожим. Не успел оглянуться – и ты опять у двери, т. е. у входа во внутреннее. Другого и не нужно, ведь все внешнее – обманчивый отблеск внутреннего. Узкие проулки небрежно выстланы каменными плитами, приходится прыгать через лужи и грязь. Единственное публичное пространство – мощенная все теми же плитами, но ничем не огражденная площадь, скорее даже поляна, у входа в деревню. По соседству – храм, где могли проходить представления или какие-то деревенские церемонии. Но это жизнь «на выселках», ничейная и в сущности всем чужая. Поистине,
В Срединном царстве все влечется к середине
И тонет в сумраке высоких залов,
чтобы
Вернуться в образах небесной жизни рода…
И вот простой вывод из сказанного: в китайском миросознании все есть как раз там, где ничего нет. Отсюда любовь китайцев к кривизне и складчатости, свернутости и слоистости пространства, к экранам и ширмам, ограничивающим физическое видение, но только ради того, чтобы пробудилось зрение внутреннее, духовное. Ведь «претворяющий Дао подобен слепцу, идущему без посоха». Китайское искусство видения – это способность видеть всегда иное и всегда иначе. Для этого воистину потребно косоглазие. Здесь не обойтись без сна, грез, творческого воображения. Из века в век ученые мужи Китая упорно рисовали картины или даже строили свои сады в соответствии с образами, увиденными во сне. Они никогда не чувствовали необходимости рисовать с натуры, ибо писали картины не для того, чтобы что-то запечатлеть, а для того, чтобы «странствовать сердцем среди гор и вод», отдаться радости духовной свободы. Оттого-то их картины писаны с какой-то недостижимой, бесконечно удаленной точки, но каждая вещь на них имеет собственную перспективу, представляет особый мир. Взгляд наблюдателя свободно скользит между разными планами изображения. Впрочем, это не просто движение. Далекое и близкое, малое и великое друг для друга непрозрачны и существуют вместе лишь в моменте творческого преображения. Таковы же два неизменных полюса политики в Китае: невидимый для простых смертных правитель
